Ознакомительная версия.
Проблема смысла является еще одной первичной проблемой или данностью существования. Действительно, задается вопросом Ялом, если мы должны умереть, если мы сами создаем свой мир, если каждый из нас изначально одинок в этом безразличном универсуме, в чем тогда смысл нашей жизни? Если он никак не предопределен, значит, каждый из нас должен сам создать свой смысл жизни. Экзистенциальный динамический конфликт проистекает из дилеммы ищущего смысл существа, находящегося в не имеющем смысла универсуме. Напомним знаменитое высказывание В. Франкла: «У каждого времени свои неврозы – и каждому времени требуется своя психотерапия» (Франкл, 1990, с. 24). Р. Мэй пишет, что если для прошлого был характерен тип пациентов, которых нередко пугал контакт с окружением и они жили в своем узком жизненном пространстве, то в наши дни конформизма и человека, направленного вовне, доминирующий невротический паттерн принимает противоположную форму растворения в социальных контактах и идентификации с другими людьми, что грозит человеку утратой собственной сущности. Мэй называет подобные явления психо-культурным феноменом организационного человека, существование которого подчинено функционированию (May 1983, р. 21–22; р. 95).
Мэй считает, что с проблемой свободы глубоко связано состояние тревожности. Он ссылается на высказывание Кьеркегора о том, что тревожность – это реальность потенциальной свободы, прежде чем свобода материализуется. Тревожность всегда содержит внутренний конфликт, конфликт между бытием и небытием, и появляется тогда, когда индивид сталкивается с возникающими возможностями реализации своей экзистенции. Однако те же самые возможности предполагают разрушение имеющейся безопасности, что порождает тенденцию отказа от нового потенциала. Тревожность, по Мэю, является состоянием индивида, сталкивающегося с проблемой реализации своего потенциала. Если же он отказывается от своих возможностей или терпит неудачу в реализации этого потенциала, то переживает чувство вины. Вина, таким образом, является онтологической характеристикой человеческого существования (May, 1983, р. 111–112). К. Холл и Г. Линдсей называют это «великой дилеммой», с которой сталкивается каждый человек, и так описывают ее в формулировке Босса:
...
Человек изначально виновен. Его изначальная вина берет начало с рождения. Именно тогда он начинает быть в долгу перед своим Dasein, насколько это касается его способностей и всех возможностей жизни. В этом смысле человек остается виновным всю свою жизнь – то есть должным в отношении всех требований, уготовленных будущей его жизнью, до последнего дыхания… Каждое действие, каждый выбор означают отвержение других возможностей, также принадлежащих человеческому существованию в данный момент… Экзистенциальная вина человека состоит в невозможности выполнить наказ реализовать все свои возможности (Босс, цит. по: Холл, Линдсей, 1997, с. 325).
По Мэю, онтологическая вина в той или иной мере присуща всем и берет свое начало в самоосознавании. Ее, однако, не следует смешивать с невротическим чувством вины, и в целом онтологическая вина имеет конструктивное значение для личности (May 1983, р. 116). Основной задачей терапевта является помощь человеку в осознавании себя и своего существования в этом мире.
Приведем в качестве примера фрагмент психотерапевтической беседы Дж. Бьюдженталя со своим пациентом Холом, в котором терапевт пытается стимулировать процесс движения пациента к лучшему осознанию своей субъективности.
...
– Джим, думаю, что теперь я лучше, чем когда-либо раньше, понимаю, что значит находиться внутри самого себя, но это все еще остается для меня недоступным. Мне просто хотелось бы получше за это уцепиться.
– «Уцепиться за это»… Вы так сказали, как будто это какая-то вещь или предмет, за который можно уцепиться.
– Да, и… Ну, ладно, уцепиться за мою… за идею… за свое понимание того, как быть внутри себя, быть субъективным или как там. Просто не знаю, как это сказать, но смысл в том…
– Хол, не хочу придираться к словам, но думаю, есть важная причина, по которой вы говорите о цепляний за «это» как за некий предмет. Я думаю, вы – как и я – научились превращать самого себя в объект. Когда мы пытаемся заставить этот объект вести себя по-другому, наш язык остается языком объектов, мы произносим «это», «эти вещи», а не «я», «мне» и т. д.
– Конечно, я понимаю, но как это изменить… э-э, как я могу изменить свой способ мышления? Не знаю, как это сделать.
– Я думаю, когда мы действительно находимся внутри самих себя, не существует вообще никаких «как». Мы просто знаем, чего хотим, и делаем это.
– Звучит здорово, но я не могу себе этого представить.
– Можете: просто подумайте минуту. Как вы поете «Дом на горе»? Не существует никакого «как»; вы знаете, что вы хотите сделать, и делаете это. Как рассказываете кому-нибудь об идее, которая взволновала вас? Вы просто знаете, что хотите выразить идею, и у вас это получается. Вы можете, если возникают трудности с какой-то частью, остановиться и рассмотреть более объективно процесс выражения, но чаще всего вы просто внутри своего волнения и высказываете идею без всякого «как». Разве нет? (Бьюдженталь, 1998, с. 231–232; более подробное описание этой беседы см. Bugental, 1990).
Мэй отмечает, что экзистенциальный подход не имеет каких-то специальных техник и вообще не очень интересуется техническими приемами; это прежде всего путь понимания существования человека. Более того, по его мнению, акцент на техниках скорее препятствует пониманию человека, превращая последнего в объект анализа и воздействия. Западная традиция полагает, что понимание следует за техникой; экзистенциальный подход – в противоположность этому – исходит из того, что техника следует за пониманием. Основной задачей терапевта является понимание человека и его существования в этом мире, а технические проблемы подчинены этому пониманию. Следствием этого является разнообразие техник, используемых представителями экзистенциального подхода. Важным принципом становится то, что психологические динамизмы могут быть поняты только в контексте актуальной экзистенциальной ситуации человека. Делается акцент на присутствии, означающем, что терапевт является частью пространства отношений клиента, и именно это обеспечивает его понимание клиента. Терапевт стремится понять, что происходит с клиентом «здесь и сейчас». Иллюстрацией может служить фрагмент психотерапевтической беседы между доктором Бьюдженталем и его пациенткой Кейт:
...
…Она сидела напротив меня, застыв как камень, и молчала. «Вы выглядите очень неприступной, Кейт». Она немного нахмурилась, но ничего не сказала. Я ждал. Несколько минут мы оба молчали, затем она слегка пошевелилась, еще сильнее сжав сумочку в руках, и произнесла ровным голосом: «Мне нечего сказать». – «Понимаю». Снова молчание. «Я рассказала вам о своей жизни. Что еще вы хотите знать?» – «То, что вы переживаете прямо сейчас». – «Я сказала вам – ничего». – «Не могу поверить в это, Кейт. Выражение вашего лица просто кричит, ваше тело напряжено, и весь ваш вид говорит, что внутри вас происходит нечто очень важное» (Бьюдженталь, 1998, с. 267).
Присутствие терапевта в пространстве клиента и значение того, что происходит между ними, столь велико, что следует избегать всего, что способно разрушить это присутствие, в том числе и «аналитического» подхода. Целью терапевтического процесса является осознавание своего существования настолько полно, сколько возможно, что включает и осознание своих возможностей, и возможность действовать на их основе. Таким образом, сфера работы терапевта экзистенциальной ориентации – это пространство экзистенциальных конфликтов, возникающих из столкновения человека с наиболее «сущностными» проблемами человеческого существования. Способ работы – усиление субъективности человека через осознавание себя и своего существования в этом мире, при этом роль терапевта заключается в инициировании процесса исследования клиентом глубин своей собственной души.
...
По своему греческому происхождению слово психотерапия означает процесс исцеления и воспитания души. В повседневном словоупотреблении психотерапию обычно ставят в один ряд с другими видами терапии, особенно с медицинским лечением. Однако психотерапия, которую я описываю в этой книге, имеет мало общего с лечением малярии, переломов, вирусных инфекций и с сердечно-сосудистой хирургией. Она почти прямо противоположна ситуации, в которой пациенты говорят врачу о своих симптомах, а затем врач проводит свое собственное обследование (в котором пациент понимает довольно мало или вообще ничего не понимает) и выписывает рецепты на латыни, а пациент выполняет предписания, не думая ни о чем, кроме того, чтобы быть «пациентом» и ждать излечения. Однако эта заманчивая картина соблазняет как пациента, так и терапевта. Часто оба в действительности хотят, чтобы терапевт был «настоящим врачом» или, еще лучше, взял на себя роль Бога… Многие пациенты хотят, чтобы терапевт взял на себя эту роль, и всегда готовы подыгрывать. Они хотят, чтобы кто-то принимал за них трудные решения, хотят восставать против кого-то, хотят услышать от кого-то определенные ответы, хотят гарантированных результатов, хотят, чтобы некто был больше, чем просто человеком. (И в то же время, конечно, они не хотят, чтобы кто-то делал все это – точно так же, как терапевт не хочет играть роль Бога, даже когда поддается такому искушению.) Терапевту очень легко соскользнуть в процессе консультирования на позицию Бога, и у него есть много стимулов для этого. Его авторитет редко подвергается сомнению, его утверждения часто рассматриваются как откровения свыше, одобрение и неодобрение глубоко влияет на тех, кто часто становится его преданным последователем. Как бы часто терапевт ни напоминал себе о своих постоянных ограничениях, он чаще, чем ему бы хотелось, уступает легкому, почти бессознательному убеждению, что он действительно обладает более тонким восприятием и более сильным влиянием и может благотворно вмешиваться в жизнь своих пациентов. Как бы я ни был осторожен, я все же иногда ловлю себя на том, что пытаюсь вмешаться в их жизнь, говоря себе, что это абсолютно безвредно и наверняка поможет… Постепенно я все больше осознаю, что, вмешиваясь, я демонстрирую утрату доверия к самому себе, к моему пациенту и к самому психотерапевтическому процессу. Если я смогу сохранить веру и помочь пациенту воспользоваться собственной мудростью и самостоятельностью, я понимаю, насколько более твердыми становятся достижения пациента… Каждый раз, когда я пытаюсь вмешиваться, чтобы помочь пациенту в определенной жизненной ситуации, я в каком-то смысле ослабляю и его, и себя. Когда я настаиваю на главном, на том, что происходит именно в тот момент, когда мы с пациентом находимся вместе,…я помогаю ему намного больше. Раскрытие его потенциала не только положительно влияет на нашу работу, но вносит также важные улучшения в его работу, в его отношения с детьми и с окружающими людьми. Но я никогда полностью не преодолею искушение быть Богом. Я чувствую – и должен чувствовать – свою вину за это. Вину в экзистенциальном смысле, в смысле понимания, что я не сохранил веру в человеческий потенциал моего пациента и в свой собственный. Однако слишком большое чувство вины тоже является искажением. Я не Бог, чтобы в совершенстве избегать роли Бога. Сдается мне, только Господь никогда не играет роль Бога (Бюдженталь, 1998, с. 256–258).
Ознакомительная версия.
