– Ты что, Гугин? – жалко пролепетал я.
– Я? Ничего. Просто я сейчас тебе кое-что покажу. Это интересно. Значит, водку, говоришь, любишь?
– Что ты, Гугин, прости, я пошутил.
– А… ну если пошутил, тогда прощаю. Я понимаю тебя, Колян, ведь раньше ты ни капли в рот спиртного не брал. А сейчас взял и перебрал. Вот и развезло с непривычки. Одурманило. С каждым может случиться.
– Но куда ты меня тащишь?
– Сейчас увидишь.
На улице было тепло. Вчерашний воздух отсырел, почернел, съежился. Свежий воздух щедрым порывом рванулся на меня. Я успокоился. Я понял – Гугин вывел меня проветриться. Все-таки неплохой он мужик. Но все равно ниже меня. Он кто? Мужик сиволапый, вот он кто. А я – духовность, интеллект.
– Спасибо, Гугин, – снисходительно произнес я.
– Не за что, – добродушно проворчал Гугин. Он отошел на не сколько шагов от меня, не торопясь прикурил. Я стоял растерянно пошатываясь. Но наглость опять забирала меня.
– Дай закурить, Гугин.
– На, – Гугин подскочил ко мне и выбросил свою костлявую пятерню мне в живот. У меня перехватило дыхание и казалось, что уже никогда не вдохну.
Лицо Гугина оставалось неподвижным.
Ноги мои подогнулись. Но тут я почувствовал… услышал, что что-то хрустнуло так, будто на паркете раздавили кусок сахара. Это Гугин ударил коленкой мне в переносицу. Густой черный комок крови шлепнулся на снег. Потом более светлые алые струйки по текли из носа, изо рта ровными ниточками, как янтарная струйка из пивной кружки. Я закрыл лицо руками. Тупой животный страх навалился на меня. Скорее бы все это кончилось. Я инстинктивно еще крепче закрыл руками лицо и стал отхаркиваться. Но каким-то потаенным взглядом или почти звериным чутьем я видел, как Гугин аккуратно прицелился острым мысом ботинка. И в тот же миг в ухе моем словно что-то взорвалось. Перед глазами пелена. Меня вырвало. Потом все исчезло. Была только тьма, сквозь которую продирались сонмы образов, видений, лиц. Вспыхивали гугины, сонечки, пивные кружки. Потом все перемешалось.
Около двух месяцев провалялся в больнице. Что-то вправляли, чем-то пичкали, больно кололи, весь зад горит. Но выписали здорового, поправившегося и равнодушного.
Дома меня радостно встретила Сонечка. Я больше не рвался в герои. Я молча отлеживался, а она за мной ухаживала, терпеливо и заботливо. Дня через три я совсем окреп. На четвертый она залезла ко мне в постель, после чего я ей сказал, где взять полпачки стирального порошку. Но она мне ответила, что никакого порошку ей не надо.
Дзопик закончил свою историю глубоким, длинным вздохом и, застенчиво потупившись, отщипнул корочку хлеба. Лукин опустошенно смотрел в глубину аллеи, затем коротко произнес:
– Давай замахнем.
– Давай.
Они механически чокнулись и на несколько секунд погрузились каждый в свой стакан, словно каждый в свои сокровенные раздумья. Затем Лукин спросил:
– Тебе стало легче?
– Мне стало немного спокойнее, – печально отозвался Дзопик, – мне начинает казаться, что я обретаю свою экзистенцию.
– Что?
– Экзистенцию, то есть бытие.
– Ну и как ваша первая встреча с Бытием, милейший? – Лукин решил взять несколько ироничный тон.
– Никогда раньше не подозревал, что жизнь может быть настолько глубока.
– Если об этом начинаешь задумываться. А задумываешься об этом, когда она, эта самая жизнь, как следует врежет тебе по морде. И если ты умен, то поневоле задумаешься о глубине бытия. А если дурак, то не задумаешься. И тогда снова получишь по роже. И будешь получать, пока не задумаешься. Но тогда будет уже поздно. Впрочем, уже и так поздно – я имею в виду, заболтались мы с тобой. Ладно, Дзопик, приятно было познакомиться. Спасибо за угощение. Думаю, не последний раз видимся. До свидания, Дзопик.
– Пока, – ответил экзистенциально настроенный Дзопик, – если хочешь, приходи в этот парк, я часто здесь бываю. Будем выпивать и медитировать.
– Обязательно, – отозвался из мглы голос ускользающей тени Лукина.
Было пустынно кругом и тихо, и изредка среди тишины взвывал, взвившись на дыбы, жесткий ветер.
Он ускорил шаг. Он уже почти бежал, погруженный в пучину холода.
Между ночью и утром черным тоннелем пролегла вечность. Кто-то уходит в бессмертье, кто-то уходит в смерть, остальные – в завтрашний день.
Навстречу ему шли дома, фонари, переулки, и время бежало навстречу ему, редкие прохожие, сосредоточенно-отстраненные, ныряли в парадные.
Но его подъезд еще далеко.
Фрески домов. Узоры светящихся окон.
Скорее. Еще несколько переулков. Вон там, где кончается забор, надо свернуть налево, пробежать несколько метров и облегченно вбежать в свой подъезд. Раз. Два. Три. Секунда. Метры. Секунды. Поворот. Секунды. Подъезд.
Запыхавшийся, он ворвался в свой подъезд, удивляясь происшедшей с ним перемене – почему вдруг отстраненное спокойствие сменилось таким порывом. Может быть, из-за внутреннего жара, вызванного приливом водки и наружного холода, вызванного притоком ветра?., а… неважно… черт с ним. Хорошо, что он дома! В предвкушении теплой кухни с душистым чаем он несколько суетливо отпер Дверь и стремительно ворвался в свое жилище, но почти тут же, словно парализованный, застыл на месте. И только слабо вскрикнул:
– Лиза?!
– Да, Сережа, – тонко отозвался нежный отклик из недр ночной квартиры.
Последний звук в растянувшемся «Сережа-а-а» просочился в ухо Лукина как смутное осознание чувства, похожего на замешательство: что это было – удивление, изумление, радостная неожиданность? А может быть, смущение, выплывшее из недр потревоженной, но уже опустошающейся души? Во всяком случае, как бы там ни было, он все еще продолжал находиться в состоянии, в котором обычно не думают, а просто реагируют, спросил:
– Лиза?
И вскоре начали приходить слова.
– Но… что случилось? где ты была?., что произошло? Я… понимаешь ли… сам не знаю, что случилось. Я хочу разобраться. Я подумал, что потерял тебя. Я попал в какой-то ад и блуждал по его кругам. Я чуть не заблудился в нем.
– Не волнуйся, Сережа. Все хорошо.
– Что значит хорошо? – заволновался Лукин. – Как ты можешь так говорить? Ведь я же чуть… – Тут он осекся, потому что чуть не сказал «чуть не убил тебя», но испугался так говорить, хотя и понимал, что если не скажет именно так, то этот сиюминутный испуг превратится в вечный страх. Впрочем, с другой стороны, он почувствовал, что начинает испытывать некоторое облегчение от того, что видит перед собой живую и невредимую Лизочку. Но в этот момент снова что-то тревожное и дискомфортное зашевелилось в глубине его пустого живота, хотя это новое ощущение отличалось от страха, смешанного со стыдом, или отчаяния, которые попеременно овладевали им в течение последних часов. Это было действительно новое ощущение, хотя и не совсем конкретное и понятное. «Устал, устал, Старик, – быстро подумал Лукин про себя, – мерещится черт знает что». А вслух добавил:
– Лиза, давай поговорим.
– Давай.
– Расскажи мне, что случилось, когда мы… э-э… расстались.
– Прости меня, Сережа.
– Я? Я… прости?! За что?!
– Я сама не понимаю, как все это произошло.
– Но что произошло?!
Лиза прикрыла глаза, и Лукину показалось, что ее от этого еще сильнее побледневшее лицо стало похожим на мертвую маску. Он вновь ощутил неприятный толчок внутри чрева, но в этот момент она опять заговорила. Звук ее голоса монотонно выползал из вяло шевелящихся тонких губ, словно из заведенной механической машины. По мере того, как он вслушивался в ее расказ, его недоумение возрастало – «да это бред какой-то!», но одновременно нечто, похожее на любопытство, заставляло его внимание следовать за Лизочкиными перипетиями. Он сел в кресло рядом с ней и смотрел в окно, стараясь не глядеть на подругу. Огромная и неподвижная луна висела напротив, словно прилипнув к черному стеклу форточки.
* * *
Несколько раз ударил колокол, и гулкое эхо прокатилось над черной рекой, рябью теребя гладкую поверхность воды. Всколыхнулись прибрежные огни – вспыхнули сотни, тысячи жертвенных костров, призванных возвестить Его приход. Люди некоторое время зачарованно смотрели на то, как пламя изливается в густую мглу, разрывая ночь в лохмотья теней. Затем раздался чей-то пронзительный вопль – ночь содрогнулась, и обезумевшие толпы повалились на землю, захлебываясь в собственных рыданиях. Плач экстаза сотряс поверженные ниц тела. Стоны, всхлипывания, завывания вырывались из иссушенных глоток.
* * *
Стоны, всхлипывания, завывания вырывались из иссушенных глоток.
И внезапно над всем этим месивом нависла невесть откуда приползшая громадная, как жирная жаба, туча, рыхлая, бородавчатая, раздувшаяся. Она выбросила жало молнии – ослепительно-стремительный язычок облизал массу копошащихся существ и скрылся в недрах гигантского небесного зева.
