тенденцию, когда в XVI веке писал о восставших немецких крестьянах: «Так пусть всякий, кто может, карает, убивает и режет, тайно или открыто, помня, что нет ничего более ядовитого, вредного и дьявольского, чем бунтовщик».
Несмотря на прекращение религиозного террора, авторитарные политические системы продолжали делать покорность человеческим краеугольным камнем своего существования. Великие революции XVII и XVIII веков боролись против власти королей, но скоро покорность их наследникам, какое бы имя они ни носили, стала добродетелью. Где теперь власть? В авторитарных странах это открытая власть государства, поддерживаемая прививаемым в семье и школе почтением к правителям. Западные демократии, с другой стороны, гордятся тем, что преодолели авторитаризм XIX века. Но так ли это – или изменился только характер власти?
Наш век – век иерархически организованной бюрократии в правительстве, бизнесе, профсоюзах. Она одинаково управляет предметами и людьми; она следует определенным принципам, в особенности экономическому принципу баланса, квантификации, максимальной производительности и прибыли, и функционирует в основном подобно компьютеру, запрограммированному в соответствии с этими принципами. Индивид становится цифрой, превращается в вещь. Но именно потому, что открыто действующей власти не существует, что человек «не принуждается» к покорности, у индивида возникает иллюзия, будто он действует по своей воле, следует указаниям только «рациональной» власти. Кто может не подчиниться «резонному»? Кто может ослушаться компьютера-бюрократии? Кто может не повиноваться, если он даже не осознает, что повинуется? То же самое происходит в семье и в системе образования. Извращение теорий прогрессивного образования привело к тому, что ребенку не говорится, что он должен делать, ему не отдаются приказания, он не наказывается за то, что не выполняет распоряжений. Ребенок просто «самовыражается». Однако с первого дня жизни он наполняется порочным стремлением к конформизму, страхом перед тем, чтобы оказаться «другим», боязнью выделиться из толпы. «Человек организации», воспитанный таким образом семьей и школой, завершивший образование в большой организации, имеет мнения, но не убеждения, он развлекается, но несчастлив, он даже готов пожертвовать своей жизнью и жизнью своих детей, добровольно подчиняясь безличной, анонимной силе. Он принимает расчеты смертей, ставшие такими модными при обсуждении термоядерной войны: половина населения страны погибнет – «вполне приемлемо»; две трети – «может быть, и чересчур».
Сегодня вопрос о неповиновении имеет жизненную важность. Если, согласно Библии, история человечества началась с акта неповиновения Адама и Евы, если, согласно греческому мифу, цивилизация началась с акта неповиновения Прометея, вполне вероятно, что конец истории человечества положит акт повиновения, покорность правителям, которые сами подчиняются архаическим фетишам «государственного суверенитета», «национальной чести», «военной победы» и по приказу которых нажмут фатальную кнопку те, кто подчиняется им и их фетишам.
Непослушание, таким образом, в том смысле, который здесь придается этому термину, есть акт утверждения разума и воли. Это установка, в первую очередь направленная не против чего-то, а за способность человека видеть, говорить о том, что он видит, и отказываться утверждать то, чего он не видит. Для этого человек не должен быть агрессивным или бунтовать; он должен жить с открытыми глазами, полностью пробудиться и быть готовым взять на себя ответственность за то, чтобы открыть глаза тем, кому грозит опасность погибнуть из-за существования в полусонном состоянии.
Карл Маркс однажды написал, что Прометей, сказавший, что предпочтет быть прикованным к скале, чем стать покорным слугой богов, «святой покровитель всех философов». Это означает, что сама жизнь должна снова и снова выполнять функцию Прометея. Высказывание Маркса очень ясно указывает на проблему связи между философией и непослушанием. Большинство философов в свое время не проявляли непокорности правителям. Сократ умер, подчинившись приговору. Спиноза предпочел отказаться от должности профессора, чтобы не вступить в конфликт с властями. Кант был лояльным подданным. Гегель в поздние годы сменил свои юношеские революционные симпатии на прославление государства. Однако, несмотря на это, Прометей был их святым покровителем. Действительно, они оставались в своих учебных аудиториях и в своих кабинетах, не выходили на площадь, для чего существовало много причин, которые я сейчас не буду обсуждать. Однако как философы они были непокорны власти традиционных мыслей и концепций, клише, в которые тогда верили и которым учили. Они несли свет во тьму, они будили полусонных, они «смели знать».
Философ противоречит клише и общему мнению, потому что послушен разуму и человечности. Именно потому, что философ, следующий своему разуму, есть гражданин мира и его объект – человек, а не та или иная личность, та или иная нация, разум универсален и проникает через все национальные границы. Родина философа – весь мир, а не та страна, где он был рожден.
Никто не выразил революционную природу мысли с большим блеском, чем Бертран Рассел в «Принципах социальной реконструкции» (1916). Он писал: «Люди боятся мысли больше, чем чего-либо на земле: больше катастрофы, даже больше смерти. Мысль имеет подрывной и революционный характер, она деструктивна и ужасна; мысль безжалостна к привилегиям, установлениям, удобным привычкам; мысль анархична и беззаконна, безразлична к авторитетам, бесцеремонно обращается с проверенной веками мудростью. Мысль без страха заглядывает в глубины ада. Она видит человека – крохотную песчинку, окруженную невообразимыми глубинами молчания, но несет себя гордо, непреклонная, словно повелительница вселенной. Мысль величественна, быстра и свободна, она – свет мира, величайшая слава человека.
Однако если мысль должна стать собственностью многих, а не привилегией меньшинства, нужно разделаться со страхом. Именно страх сдерживает человека – боязнь того, что заветные верования окажутся заблуждениями, что учреждения, с которыми человек сжился, окажутся вредоносными, что сам он окажется менее заслуживающим уважения, чем привык считать. «Следует ли рабочему свободно размышлять о собственности? Что тогда станется с нами, богатыми? Следует ли молодым мужчинам и женщинам свободно думать о сексе? Что тогда сделается с моралью? Следует ли солдатам свободно рассуждать о войне? Что тогда будет с военной дисциплиной? Долой мысль! Обратно в тень предрассудков, чтобы собственность, мораль, война не оказались в опасности! Пусть лучше человек будет глуп, ленив, жесток, чем его мысль станет свободной. Ведь если мысли людей станут свободны, люди могут думать не так, как мы. Это несчастье должно быть предотвращено любой ценой». Так рассуждают противники мысли в глубинах своего бессознательного. И так они действуют в своих церквях, своих школах, своих университетах».
Способность Бертрана Рассела не повиноваться коренится не в каком-то абстрактном принципе, но в самом реальном опыте, какой только существует, – в любви к жизни. Любовь к жизни сияет со страниц его книг, как и в самой его личности. Сегодня это редкое качество, и особенно редкое именно в тех странах, где люди живут, окруженные изобилием. Многие путают азарт с
