заново. Это понятие обусловливается многократными доказательствами того, что, например, мифы и сказки мировой литературы содержат определенные мотивы, которые возникают везде и повсюду. Те же мотивы мы встречаем в фантазиях, снах, галлюцинациях и заблуждениях современных людей. Эти типичные образы и ассоциации и есть, собственно, то, что я называю архетипическими идеями. Чем они ярче, тем больше в них особенно сильных эмоциональных оттенков. Это обстоятельство придает им особый динамизм в нашей психической жизни. Они поражают нас, очаровывают и подчиняют. Они берут свое начало в архетипе, который сам по себе является непредставимой, бессознательной, предсуществующей формой, будто бы частью унаследованной структуры психики, и поэтому может спонтанно проявляться где угодно и в любое время. В силу своей инстинктивной природы архетип выступает основанием чувственных комплексов и разделяет их автономность. Еще он является психической предпосылкой религиозных суждений и отвечает за антропоморфизм всех образов Божества, но не следует делать из этого факта каких-либо метафизических выводов, положительных или отрицательных.
848 Благодаря такому подходу мы остаемся в рамках явлений, которые возможно испытать и познать. Значит, представление о vox Dei есть всего-навсего склонность к усилению образа, присущая архетипу, мифологическое утверждение, неразрывно связанное с нуминозными переживаниями: оно отражает эти переживания и стремится их объяснить. Сводя архетипы к чему-либо, познаваемому эмпирически, мы ни в коем случае не наносим ущерба трансцендентности. Когда, например, в кого-то ударяла молния, древний человек считал, что Зевс метнул свой перун с небес. Сегодня мы вместо подобной мифической инсценировки довольствуемся более скромным объяснением – дескать, внезапный выброс электрического напряжения состоялся в том самом месте, где наш бедолага прятался под деревом. Слабым местом этого довода является, конечно, так называемая «случайность», о которой многое можно сказать. На первобытном же уровне случайностей не бывает, поскольку все на свете преднамеренно и умышленно.
849 Сведение акта совести к столкновению с архетипом представляется, в общем и целом, разумным объяснением. С другой стороны, мы должны признать, что психоидный архетип, то есть непредставимая и бессознательная сущность, есть не только понятие, что он обладает качествами парапсихологического свойства, которые я описал и объединил под термином «синхронистичность». Я употребляю этот термин для указания на тот факт, что при телепатии, предвидении и тому подобных необъяснимых феноменах очень часто можно усмотреть архетипические признаки. Возможно, это как-то связано с коллективным характером архетипа, ибо коллективное бессознательное, в отличие от личного бессознательного, везде, у всех индивидуумов, одно и то же, наряду с биологическими функциями и инстинктами у представителей одного и того же вида. Помимо этой глубинной синхронистичности, мы можем наблюдать в инстинктах – например, в миграционном инстинкте – и отчетливую синхронию. А поскольку парапсихологические явления, связанные с бессознательной психикой, выказывают своеобразную склонность к релятивизации категорий времени и пространства, коллективное бессознательное должно иметь внепространственные и вневременные черты. Следовательно, нельзя исключать того, что архетипическая ситуация будет сопровождаться синхронистическими проявлениями (примером может служить человеческая кончина, относительно часто ими сопровождаемая).
850 Для всех архетипических явлений, как и для совести, при рассмотрении необходимо принимать во внимание фактор синхронистичности. Пускай голос подлинной совести (а не только воспоминание о моральном кодексе) может звучать в контексте архетипической ситуации, вовсе не обязательно причиной окажется субъективная моральная реакция. Бывает, что человек страдает от угрызений совести без видимой причины. Естественно, во множестве случаев удовлетворительным объяснением будут невежество и самообман, но это условие вовсе не отменяет того факта, что индивидуум способен внезапно предаться мукам совести в разговоре с незнакомцем, который располагает всеми основаниями для душевных терзаний, но сам о том не подозревает. То же можно сказать о страхе и прочих эмоциях, возникающих при столкновении с архетипом. Когда человек разговаривает с кем-то, чьи бессознательные содержания «констеллированы», в его собственном бессознательном возникает параллельная констелляция, происходит возбуждение аналогичного или похожего архетипа, и, поскольку один человек менее бессознателен, чем другой, и не имеет причин для вытеснения, индивидуум все больше осознает эмоциональный оттенок в форме нарастания угрызений совести. Когда так случается, мы обыкновенно склонны приписывать моральную реакцию самим себе, тем более что ни у кого на свете нет поводов и оснований для наслаждения «незамутненной» совестью. Но в обсуждаемом случае самокритика, похвальная как таковая, заходит слишком далеко. Мы осознаем, что, едва разговор с другим человеком заканчивается, муки совести прекращаются столь же неожиданно, как и начинались, а спустя некоторое время выясняется, что именно нашему собеседнику следовало бы обратить внимание на свою нечистую совесть. В качестве примера можно привести историю, описанную Чокке в его «Взгляде внутрь себя» [537]. Будучи в Брюгге, он заглянул на постоялый двор и перекусил. Напротив за столом сидел некий молодой человек. Вдруг Чокке увидел мысленным взором, как этот юноша стоит перед прилавком, поднимает крышку и кладет в карман присвоенные деньги. Он даже узнал точную сумму и был настолько уверен в своем видении, что немедленно упрекнул молодого человека. Тот, ошеломленный словами Чокке, тут же во всем признался.
851 Это спонтанное воссоздание неведомого факта может выражаться также во снах или вызывать неприятное чувство, которое невозможно выразить словами, а еще побуждать к воображению ситуаций, не зная, к кому те относятся. Психоидный архетип склонен вести себя так, словно он не привязан к конкретному человеку, а действует во всей человеческой среде. Факт или ситуация передаются в большинстве случаев через подсознательное восприятие производимого аффекта. У животных и дикарей подобное чутье («наитие») встречается особенно часто. Это объяснение, впрочем, не обнимает собою парапсихологические явления.
852 Переживания такого рода хорошо знакомы психотерапевтам и всем тем, кому выпадает часто вести профессиональные беседы о личных делах с людьми, с которыми вроде бы нет близких отношений. Отсюда не следует делать вывод, что всякое субъективное угрызение совести, которое кажется необоснованным, вызывается тем человеком, с которым беседуешь. Такой вывод оправдан только тогда, когда элемент вины в самом себе, присутствующий неизменно, оказывается по зрелом размышлении малопригодным объяснением подобной реакции. Различие зачастую установить затруднительно, ибо в ходе терапии этические ценности не должны быть затронуты ни одной из сторон, если лечение призвано добиться успеха. Однако то, что происходит в терапевтическом процессе, есть только частный случай человеческих отношений в целом. Едва общение между двумя людьми затрагивает какие-то основополагающие, существенные и сверхъестественные вопросы, едва начинает ощущаться определенная связь, как возникает то, что Леви-Брюль удачно назвал participation mystique [538]. Это бессознательное тождество, в котором две индивидуальные психические области взаимопроникают до такой степени, что уже невозможно сказать, где одна и где другая. Если затронута совесть, вина одного собеседника становится виной другого, и
