Хитрость обычно изящна, в отличие от лжи, которая нередко груба и жестока. И потому у людей, чей вкус эстетически развит, хитрость должна вызывать симпатию, как и вообще все элегантное и утонченное.
Изящество отнюдь не случайная черта хитрости, а ее непременная, необходимая форма. Ведь, как уже отмечено, хитрость развивается обычно в людях недалеких, малодушных, бесталанных или бессильных перед обстоятельствами — словом, личностях в чем-то беспомощных и слабых. Лишенные какой-либо силы — в виде могучего здоровья, редких способностей, развитого ума, прочного общественного положения — эти люди не способны быть грубы, наглы, вызывающе жестоки. Они вынуждены лавировать среди сил, неизмеримо превосходящих их собственные, и оттого поведение их должно быть гибким, динамичным, чутким к меняющимся обстоятельствам. Хитрость — это и есть универсальная способность гибко реагировать на ситуации, это спасение слабого в состязании с сильным. Поэтому восславим хитрость как единственную надежду слабых или бесталанных натур утвердить себя, и проникнемся к ним тем естественным сочувствием, которое вызывает беспомощное существо, и призовем людей действительно умных и сильных щадить тех, кто всего лишь хитер.
Хитрый поймет, а от умного Бог спасет.
Нескромный во всем стремится принять участие и во всякой судьбе стать действенным фактором. Высочайшая нескромность — поставить себя вровень с миром, а приравняв, соответственно, принять на себя все бремя мирового существования.
Из сказанного явствует, что те, кого мы называем подвижниками, кто прокладывает дорогу новому делу и новым отношениям между людьми, могут быть названы нескромными, сколь бы простым и неприхотливым ни казался их образ жизни. В самом их существовании заключена неприкрытая дерзость, нежелание смириться с тем, что есть и принять существующее в его наличном виде. В творчестве, подвижничестве, всяком открытии и даже просто решительном поступке обнаруживается очевидная нескромность. Нежелание погрузиться в пошлость, быть "как все" — разве уже одно это не нескромно?
Лишите человека притязаний, оскопите его дух, внушите ему беспрекословное почтение к окружающему — и вы получите абсолютно скромную, ничем не выделяющуюся личность. Подобный человек настолько неприметен, что, кажется, временами он пропадает вовсе. И не знаешь, наверное: то ли он есть, то ли его нет. А если убедишься, что все же как бы есть, то и тогда невольно подумаешь: "Что он есть, что его нет — все едино"…
А как замечателен конец нескромного человека! Если Вы встретитесь с подлинным талантом нескромности, то может посчастливится Вам стать свидетелем захватывающего зрелища. Вспученный своей нескромностью, раздувшийся от неудовлетворенных притязаний, мешающих ему совершить какое-либо конкретное дело, нескромный человек, в конце концов, надувается до полной прозрачности и с громким щелчком лопается! Вот это да! здорово!
Отчего человек раздражен? Оттого, что он чем-то занят и неожиданное постороннее вторжение отвлекает его от дела, мешает, разрушает воплощение замысла. Прикоснитесь к листу росянки — он съежится, сожмется — экий недотрога! Попробуйте отнять кость у обедающей собаки — она ощерится, зарычит и будет готова броситься на нахала. Точно так же раздражительностью человеческое существо защищается от всего, что его уязвляет.
Обратное раздражительности состояние — спокойная покладистость — не позволяет понять, чем заполнена личность и что определяет ее лицо. Покладистый человек должен вызывать опасение и тревогу: не таится ли в нем дурной умысел, который ждет подходящего момента, чтобы проявиться?
Напротив, раздражительный характер хоть и неприятен, зато вполне ясен; разумнее всего приучиться обращать на него столь же малое внимание, как на зудящую муху. Для этого тем больше оснований, поскольку раздражительность — одно из самых мелких чувств: оно возникает по мелочным поводам, преследует малые цели, прибегает к ничтожным средствам. Мелкость этого душевного состояния хороша, правда, тем, что раздражительный человек весьма отходчив. Расплескав по пустякам свою неудовлетворенность он, может быть, испортил окружающим настроение, вызвав к себе неприязнь, однако не принес никакого серьезного вреда.
Кто поддается раздражению, тот не бывает опасен. Он не таит угрозы, не вынашивает в темных местах своей души злобного замысла. Легко провоцируемый, он разом и по малейшему поводу изливает всю свою неустроенность, тотчас приходя в состояние умиротворения, благожелательности и даже раскаяния за свое "недостойное поведение".
Раздражительный человек, как ни странно, обычно весьма добродушен, ибо, изливая в раздражении скопившееся в нем зло малыми порциями, он не накапливает его в себе, не держит на другого тяжелого умысла, не склонен к мести. Он, в сущности, человек непосредственный, и поэтому нередко щедрый, способный к бескорыстной помощи и доброй услуге. Однако мы знаем, сколь наказуема непосредственность в отношениях людей цивилизованного общества. Простодушные натуры должны уметь охранить себя достойным и внушающим уважение поведением, которое служит острасткой тем, кто пытается использовать их наивность. И вот недостаточно сильные духом, они окутываются облаком раздражительности и вспыльчивости, подобно тому, как тело покрывается пупырчатой "гусиной кожей" в холодное утро. В раздражительности слабые натуры находят способ отстоять себя. А кто из нас не бывал слаб?
Раздражительность, став "гусиной кожей" непосредственных и сосредоточенных натур, служит им неплохой защитой. Множество прославленных творцов обладали этим свойством, заслужив у современников репутацию людей неуживчивых, вздорных, капризных. Но мы, их потомки, избавленные от тягот малоприятного повседневного пребывания рядом с великими людьми, мы, благодарно имеющие дело лишь с их замечательными творениями, мы можем с признательностью вспомнить эту прекрасную черту характера — раздражительность, сохранившую для мира наивные, эгоистично отданные своему занятию, неприспособленные к взыскательной строгости обыденной жизни души талантов и гениев.
Суть строптивости в том, чтобы поступать вопреки. Строптивцем владеет демон несогласия. Он не терпит над собой ничьей воли и восстает против всякой власти, которая хочет над ним возобладать. Даже себе самому он подчиняется не вполне. Истинный руководитель его поступков — дух неповиновения. Строптивость нельзя оправдать. Как можно обелять стремление всему стать поперек и поступать вопреки, даже не разобравшись: правильно или ошибочно то, против чего направляется протест?
Строптивость ужасно утомительна. Она вечно создает препятствия, превращая простое в сложное, бесспорное — в недостоверное, общепринятое — в неприемлемое. Все вещи и положения строптивый выворачивает наизнанку, а что открыто и доступно — сворачивает внутрь. Как хочется бежать от строптивца к его противоположности — покладистой натуре. Там на всякое наше "да" мы услышим желанное "конечно", на любое "нет" — успокаивающее "разумеется". Покладистость многим по душе. Покладистый человек, дескать, приятен в общении; он надежен, как прочный стул; он охотно взваливает на себя любое дело, не особенно вникая в его смысл и даже не сочувствуя ему. О, да! покладистая натура мыслями и чувствами всегда с Вами! Как важно и полезно для психического здоровья почувствовать себя частичкой внушительного целого. Это действует подобно освежающему душу, который смывает усталость, копоть жизни, паутину забот и обстоятельств, омертвевшую кожу озабоченности. Ставший частью массы погружается в экстаз. Человек опьянен общим настроением, и это делает его безотказным и покладистым. Подобно верблюду — да простится мне это сравнение! — везет покладистый человек любую ношу. Безропотность его просто поразительна!
Покладистость приемлет все; в свете ее крайних проявлений вещи, кажется, вообще теряют отчетливые контуры и границы. "Пусть будет так", — "хорошо"; "а, может быть, этак?" — "тоже неплохо". Мы начинаем замечать, что в обществе покладистых людей незаметно теряем свою волю. Она, как и все остальное, утрачивает свою форму и направленность. Раз все равноприемлемо, то все едино, как и чему быть. Мы обмякаем, избавленные от труда самоутверждения. Наша мысль становится немного ленивой, реакции — замедленными, а чувства — вялыми. В ком еще жив инстинкт самосохранения, вскоре с испугом заметит, что окружающая нас покладистость оказывается удивительно едкой, разлагающей средой. Она лишает душу усилий, стремлений, потребности выбирать и, в конце концов, уничтожает основу основ личности — способность желания. И тогда, устрашенные вязкой, добродушной, бесстрастной покладистостью, всасывающей наше "я" с неотвратимостью трясины, мы бросаемся в стихию строптивости. Она — как освежающий порыв ветра в застоявшемся воздухе; как капли дождя, разрывающие духоту жаркого дня.
