У этого рослого господина с лошадиными зубами и маленькими тусклыми глазками случился творческий кризис, и он ходил ко мне шесть месяцев кряду в надежде вернуть работоспособность. На протяжении трех лет он не мог написать ничего, кроме собственного имени и, дабы поддержать свое реноме ученого, вынужден был переписывать с минимальными правками свои курсовые работы, написанные на втором курсе Мичиганского университета, и печатать их в качестве статей в ежеквартальных журналах. Поскольку дальше второго абзаца их все равно никто не читал, за руку профессора не поймали, и за год до того, как обратиться ко мне, он, благодаря впечатляющему списку публикаций, сумел заключить бессрочный контракт.
Я без всякого энтузиазма работал над амбивалентными чувствами, которые он испытывал к своему отцу, над латентной гомосексуальностью и ложными представлениями о самом себе, и вот в один прекрасный день под воздействием кубика терпение мое лопнуло.
— Богглс, — сказал я ему в то утро (заметим, что прежде я неизменно называл его «профессор Богглс»), — Богглс, как вы посмотрите на то, что мы перестанем ковыряться в этом дерьме и перейдем к сути? Почему вы не хотите честно и открыто заявить, что писать больше не будете?
Профессор Богглс, который едва успел лечь на кушетку и не успел еще вымолвить ни слова, дрогнул, как мясистый лист подсолнуха под первым дуновением бури.
— Что, простите?
— Зачем вам писать?
— Это долгое время приносило мне радость.
— Merde[37].
Он привстал и взглянул на дверь, словно ожидая, что Бэтмен ворвется в кабинет и спасет его.
— Я к вам пришел не потому, что страдаю неврозом, а в надежде преодолеть очень простой кризис, а вы…
— Вы напоминаете мне умирающего от рака, который жалуется на насморк.
— …а вы, расписавшись в своей неспособности мне помочь, уговариваете меня бросить научную деятельность. Я нахожу, что это…
— Вы находите, что это вам неприятно. Но только представьте себе, как славно будет, как только вы бросите попытки публиковаться! Сколько раз за последние шесть лет вы смотрели на дерево?
— Я видел множество деревьев, я желаю писать и печататься, и я не знаю, какая муха укусила вас сегодня!
— Я сбросил маску, Богглс. Я долго морочил вам голову психиатрическими играми, я придуривался, делая вид, будто мы заняты чем-то очень важным, толкуя про анальную стадию, объект-катексис[38], латентный гомосексуализм и тому подобное, но теперь понял: вас может вылечить только посвящение в таинства, лежащие за внешней стороной, прямо в лоб, так сказать. Прямо в лоб — это символизм, Богглз, это…
— Не желаю я никакого посвящения…
— Я знаю, что не желаете. Никто не желает. Но я беру с вас тридцать пять долларов в час и хочу отработать эти деньги. Прежде всего, вам надлежит уволиться из университета и объявить своему декану, попечительскому совету[39] и прессе, что вы уезжаете в Африку, чтобы восстановить контакт с вашими животными истоками.
— Что за чушь!
— Разумеется, чушь. В том-то и штука. Подумайте, какой шум поднимется. Представьте, какие будут заголовки: «Йельский профессор увольняется, чтобы отправиться на поиски Истины». Резонанс будет погромче, чем от вашей последней статьи в «Род-Айленд Куотерли» — как она там у вас называлась? «Генри Джеймс[40] и система лондонского муниципального транспорта»?
— Но почему в Африку?
— Потому что она не имеет никакого отношения к литературе, академической карьере и статусу «полного профессора»[41]. И вы перестанете себя обманывать, будто собираете материал для статьи. Проведите годик в Конго, примкните к революционерам или, наоборот, к контрреволюционерам, застрелите пару-тройку человек, ознакомьтесь с местными наркотиками, соблазнитесь кем-нибудь или чем-нибудь — мужчиной, женщиной, животным, растением, минералом. И если после всего этого почувствуете неодолимую тягу писать о Генри Джеймсе для ежеквартальных журналов, приходите — я постараюсь вам помочь.
Он сидел на краю кушетки и смотрел на меня с нервным достоинством. Потом сказал:
— Но почему вы хотите, чтобы я перестал хотеть писать?
— Потому что такой, как вы сейчас, Богглс, и каким вы были последние сорок три года, вы ничтожество. Абсолютное. Я не хочу вас обижать, но это так. И в глубине души вы сами знаете это, и коллеги ваши знают это, и уж, разумеется, я знаю это. И мы должны полностью преобразить вас, чтобы вы стоили того, чтобы брать с вас деньги. Можно было бы посоветовать вам закрутить роман со студенткой, но в нынешнем вашем положении вам отдастся только такая, что еще хуже вас, и проку от этого не будет.
Богглс поднялся, но я невозмутимо продолжал:
— Что вам нужно, так это более обширный личный опыт жестокости, страданий, голода, страха, секса. Если попробуете испытать что-нибудь из этих основополагающих начал, появится надежда на прорыв. Но не раньше.
Старина Богглс был уже в пальто и с зубастой гримасой пятился к двери.
— Счастливо оставаться, доктор Райнхарт, надеюсь, вы скоро поправитесь, — сказал он.
— И вам всего хорошего, Богглс, хотелось бы пожелать вам того же, но пока вас не схватят конголезские мятежники, пока месяцев восемь не промаетесь в джунглях или не возьметесь торговать слоновой костью наподобие Куртца[42], боюсь, надежды нет.
Я встал из-за стола пожать ему руку, но он был уже на пороге. Шесть дней спустя я получил учтивое письмо из Американской ассоциации практикующих психиатров (АAРР), подписанное ее президентом, где говорилось, что мой пациент, доктор Орвилл Богглс, профессор Йельского университета, очевидно страдающий параноидальным бредом, прислал жалобу на мое поведение — длинную, злобную, безупречно выдержанную стилистически. Я поблагодарил президента ассоциации Вайнстайна за проявленное понимание, а Богглсу написал письмо, предположив, что раз он сумел сочинить такую длинную жалобу в ААРР, то в его состоянии явно наметилась положительная динамика. И добавил, что, если он попытается опубликовать это сочинение в ежеквартальном «Южно-Дакотском джорнэл ревью», я не буду возражать.
— Дженкинс, — спросил я как-то утром застенчивого мазохиста с Мэдисон-авеню, — вы никогда не помышляли об изнасиловании?
— Не понимаю, — ответил он.
— То есть о совершении насильственного полового сношения?
— Я не понимаю, с чего вы взяли, что я могу вообще об этом думать?
— Неужели вы ни разу в жизни не мечтали кого-нибудь убить или изнасиловать?
— Нет. Никогда. Ни разу. Я ни к кому не испытываю агрессии, — тут он помолчал и добавил: — Разве что к себе самому.
— Этого я и боялся, Дженкинс, и потому давайте-ка всерьез подумаем о насилии, убийстве и грабеже.
Дженкинс весь этот сеанс пролежал, не шелохнувшись, не дрогнув ни единым мускулом, ни разу не повысив голос.
— Вы… вы имеете в виду мечты об… этом?
— Нет, не мечты, а их совершение. Ведь если так и дальше пойдет, Дженкинс, вы и впрямь превратитесь в грязного старикашку, не так ли?
— П-простите?..
— Вы проводите жизнь, валяясь на полной крошек кровати, читая порнуху и воображая себе прелестных девушек, мечтающих, чтобы вы их спасли. После того как их едва не накрыл оползень, не разрезал пополам плуг культиватора, не зарезал безумец, не сожгло пламя, вы спасаете их, а они посылают вам воздушный поцелуй. Так? Но в какой момент вы достигаете кульминации, мистер Дженкинс?
— Не знаю… не понимаю, о чем вы…
— Когда вы испытываете высшее наслаждение — когда успокаиваете спасенную девушку или же когда языки пламени лижут ее лицо, нож полосует ее вены, культиватор вот-вот сделает из нее пюре? А? Когда?
— Но я хочу спасать людей. Я не чувствую агрессии. Никогда.
— Слушайте, Дженкинс, я по горло сыт вашей пассивностью, вашими мечтаниями. Вы когда-нибудь совершали поступок?
— Случая не представлялось.
— Вы когда-нибудь причинили боль другому человеку?
— Яне могу. И не хочу. Я хочу спасать…
— Прежде всего, вы должны спасти себя самого, а сделать это сможете, лишь очнувшись от своей спячки. Если получите от меня задание и срок до нашего следующего сеанса — он в пятницу — вы выполните его?
— Не знаю… Мне никому не хочется причинять боль… Моя душа основана на этом принципе.
— Это мне известно. Но душа ваша больна, помните? И поэтому вы здесь.
— Но, прошу вас, не надо, я никого не хочу насиловать…
— Вы, наверно, заметили в приемной новую секретаршу. Ту, вторую? (Она была средних лет девочкой по вызову, которую я нанял специально для свидания с мистером Дженкинсом.)
— Ну да, конечно, заметил…
— Миленькая, правда?
— Да, весьма.
