для него недоступными. И все же какой исключительный, оригинальный шарм исходил от него, от его человеческой сути, нетронутой психозом. Перед нами был благородный муж! В беседе выяснилось, что иногда он гневался, но в итоге ему удавалось совладать с собой. Я спросил его: «Чего ради вы контролируете себя в такие моменты?» Он ответил: «Ради любви к Богу…» И тогда мне на ум пришли слова Кьеркегора: «Даже если безумие будет трясти передо мной шутовским одеянием, я все еще смогу спасти свою душу, если во мне победит моя любовь к Богу».
Взгляд психиатра на современную литературу
[63]
Я получил приглашение прочитать доклад на этой конференции, но склонялся к тому, чтобы отказаться. Видите ли, сегодня существует много представителей современной литературы, являющих собой дилетантов в области психиатрии (пусть и давно устаревшего вида), а я не хотел бы приумножать число дилетантов из числа психиатров, вмешиваясь в вопросы современной литературы.
Кроме того, нет оснований предполагать, что психиатр вообще вправе судить о чем-то в этой области. Не верьте, что психиатрия способна решить все проблемы. Мы все еще не знаем, в чем, к примеру, заключается причина шизофрении, не говоря о том, что нам неизвестно, как ее лечить. Мы, психиатры, не всезнающи и не всемогущи. Единственную божественную характеристику, которую можно нам дать, — это вездесущность. Вы можете увидеть и услышать психиатра где угодно: на симпозиуме, в научных дискуссиях и даже на этой конференции…
Говоря серьезно, я думаю, что стоит наконец прекратить переоценивать и обожествлять психиатрию, стоит приступить к ее очеловечиванию. Для начала надо прекратить путать в человеке человеческое и болезненное. Иными словами, от нас требуется отличать диагноз душевного недуга от духовной нужды. Духовная нужда возникает из отчаяния человека по поводу мнимой бессмысленности его бытия, а кто поспорит, что это излюбленная тема современной литературы?
Зигмунд Фрейд писал принцессе Мари Бонапарт: «Если человек задается вопросом о смысле и ценности жизни, явно он болен; он лишь признается, что у него накопилось много неудовлетворенности в либидо». Я лично склонен полагать, что в данном случае человек доказывает, что он человек. Ни одно животное не поднимает вопрос о смысле своего существования, даже серые гуси Конрада Лоренца [64]. Но человека этот вопрос мучает. Это не симптом невроза: я вижу в этом скорее человеческое достижение, а к нему относится не только сам вопрос о смысле, но и сомнение в нем.
Даже если в отдельно взятом случае может быть так, что творец литературного произведения действительно болен, даже страдает психозом, а не просто неврозом, разве это в какой-то мере умаляет ценность и истинность его труда? Я так не думаю. Дважды два — четыре, даже если это утверждает шизофреник. Я также считаю, что ценность поэзии Гёльдерлина и истинность философии Ницше не пострадали оттого, что у первого была шизофрения, а у второго — паралич мозга. Я даже уверен в том, что имена психиатров, которые написали целые тома о психозах в подобных случаях, в будущем забудутся, а работы Гёльдерлина и Ницше будут читать всегда.
Патология сама по себе не бросает тень на произведение, также она не дает произведению преимуществ. Если даже писатель душевно болен, его произведение возникает не из-за психоза, а вопреки ему. Сама болезнь никогда не порождает произведений искусства.
В последнее время стало модным оценивать литературу не только с точки зрения психиатрии, но и с позиции бессознательной психодинамики, которая якобы лежит в ее основе. Так называемая глубинная психология видит свою главную задачу в разоблачении скрытых или вытесненных в бессознательное мотиваций. В таком ключе анализируют также и литературные произведения. О том, что получится, если попытаться уложить творчество писателя на «прокрустову кушетку», можно судить по опубликованной в одном американском журнале рецензии на двухтомную книгу о Гёте, которую написал один известный психоаналитик: «На 1538 страницах автор представляет нам гения с признаками маниакальной депрессии, паранойи, эпилептического расстройства, гомосексуальности, инцеста, вуайеризма, эксгибиционизма, фетишизма, импотенции, нарциссизма, невроза навязчивых состояний, истерии, мании величия и так далее. Кажется, автор практически ограничивается исключительно инстинктивной динамикой, лежащей в основе творчества Гёте. Он хочет заставить нас поверить, что творчество Гёте — это не что иное, как результат прегенитальной фиксации. Оказывается, его борьба не соотносится с красотой, идеалами, какими-то ценностями, а в действительности является преодолением преждевременного семяизвержения». Так что, как видите, я не преувеличиваю в своих суждениях. Насколько прав был сам Фрейд, сказав, что сигару не всегда надо рассматривать как символ пениса и иногда это просто сигара!
Я хочу сказать, что процесс разоблачения должен останавливаться именно в тот момент, когда психолог сталкивается с феноменом, не поддающимся разоблачению вследствие своей аутентичности. Если психолог в этот момент не останавливается, тогда он разоблачает лишь свое неосознанное стремление обесценить человеческое в человеке.
Любопытно, что же делает процесс разоблачения таким привлекательным? С позволения сказать, обывателю скорее всего приятно слышать, что Гёте был таким же невротиком, как все мы. А кто уверен в отсутствии у него невроза, пусть первым бросит в меня камень. Каким-то образом кому-то приятно слышать, что человек — это не более чем голая обезьяна, не более чем место битвы «оно», «я» и «сверх-я», не более чем игра влечений, продукт процессов научения, жертва социально-экономических обстоятельств или так называемых комплексов. Но, несмотря на весь этот распространяющийся детерминизм и фатализм, одна читательница из Алабамы написала мне следующее: «Единственный комплекс, от которого я страдаю, — это мысль, что у меня обязательно должны быть комплексы, хотя у меня их нет. У меня было ужасное детство, но я все же убеждена, что из всех ужасов родилось много прекрасного».
Мне кажется, что все это разоблачение, которое демонстрирует редукционизм с его стереотипной формулой «не более чем», доставляет многим людям мазохистское удовольствие. Как говорит лондонский психиатр Брайан Гудвин, «людям нравится, когда их убеждают, что они есть не более чем что-то, и это можно сравнить с распространенным мнением, будто эффективное лекарство должно быть ужасным на вкус».
Обратившись к теме литературного разоблачения, мы можем утверждать, что к чему бы редукционизм ни сводил произведения литературы, будь то норма, отклонение от нее, сознательное или бессознательное, — сегодня существует тенденция к интерпретации произведения как акта самопрезентации. Я же придерживаюсь точки зрения, что всякое письмо происходит из устной речи, а устная речь — из мысли. Не существует мысли без предмета мышления. То же относится и к письму, и устной речи, поскольку они
