и принимаю ее предложение. На следующем сеансе она рассказывает, что после нашей первой встречи «у нее были неприятности», и довольно серьезные — пришлось уйти из школы, хотя ей там очень нравилось... А потом с
Марко — другим преподавателем из той же школы, завязалась история:
он потерял голову, страстно увлекся. Одновременно у нее закрутился другой роман еще с одним коллегой,
Аурелио, с которым отношения строились по принципу
«буду такой, какой ты меня хочешь» — ей нравится потакать ему во всем. Еще у нее есть жених — гарантия достойного и надежного положения, но он не отвечает определенным ее запросам... В конце сеанса появляется младшая сестра с прогрессирующей болезнью и необходимостью найти подходящее лекарство.
Что думать об этих «персонажах»?30 С одной стороны, их можно рассматривать как исторических персонажей, принадлежащих к внешнему миру, их важность соответствует тем эмоциям и чувствам, которые они пробуждают в пациентке.
В то же время мы можем рассматривать их как персонажей, зарождающихся и приобретающих значение во внутреннем мире Розы. В таком случае мы получаем возможность перейти к теории (внутренних объектов), перекидывающей мост ко внутренним группировкам объектов Розы: персонажи сеанса зеркально отражают внутренние объекты, бессознательные фантазии Розы.
Эти фантазии незамедлительно находят способ заявить о себе в переносе и в отношениях, оформившихся сразу после первых реплик начального интервью. Можно рассматривать эти образы под разными углами — как образы переноса, а следовательно, идентификаций, как предвестников понимания трансферентных отношений (а именно: переноса-повторения, переноса-экстернализации, уникальных и характерных для отношений здесь-и-теперь данной пары аналитик-пациент, а также воспринимающей и трансформативной способностей аналитика) (Di Chiara, 1983; Ferro, 1992; Folch-Mateu, 1986; Manfredi Turillazzi, 1985).
Мы можем интерпретировать или не интерпретировать эти модальности в зависимости от нашего технического подхода.
Но есть еще один способ интерпретации персонажей (находящийся в обязательной осцилляции с другими моделями), при котором персонажи рассматриваются как синкретическое выражение и пиктографический рассказ о происходящих в кабинете аналитика эмоциональных событиях, взаимных фантазиях, активировавшихся в двухперсональном (bipersonal) (Baranger, Baranger, 1961–1962), а лучше сказать в «двухгруппальном» поле. Оформившееся поле обладает тремя главными эмоциональными модальностями и потенциальными историями, которые смогут воплотиться в соответствии с характером взаимодействия психик. Модулировать взаимодействие психик призвана аналитическая и трансформативная работа психики аналитика (Hautmann, 1981) как оплот для трансформаций и активатор возможных историй31.
Естественно, различные интерпретации способствуют развитию разных историй в зависимости от того, что предлагают интерпретативные коды, выдвигая на передний план соблазнение, прилегающую идентификацию, историческую реконструкцию и т. п.
Интерпретативным расшифровкам (которые могли бы способствовать появлению других возможных текстов) я предпочитаю открытое нарративное развитие и говорю Розе, что перед нами три рассказа: страстный, эротический и рассказ о привязанности (истории с Марко, Аурелио и женихом).
Разумеется, для меня эти истории — наши возможные сюжеты или «фабулы» для рассказа. Но эмоциональный текст «в четыре руки» (Nissim, 1984) обладает способностью «быть живым», а значит, «кровоточить» или «лить слезы», если часть смысла оказалось отрезанной.
После моего комментария Роза добавляет: «Мне бы хотелось заниматься медициной, философия напоминает увлекательную, но похожую на мастурбацию игру». Я на мгновение растерялся. Откуда взялись «философия», «медицина» и «мастурбация»? Но я быстро понял, что это сигналы текста. Я предоставил на выбор три возможные истории, но забыл о четвертой («Кронин, — говорю я себе, — его истории о докторах, а также Кронос-время — срочная необходимость терапии — анализа, непозволительность потери времени. Болезнь младшей сестры — части ее самой — прогрессирует или, скорее, прогрессируют эмоции, не контейнируемые эмоциональным полем»).
В данном случае мы имеем дело с подавленными, но необходимыми историями, которые жаждут попасть обратно в текст.
Я мог бы сделать интерпретацию-расшифровку. Теорий так много: можно проигнорировать самогенеративность эмоционального текста и обратиться к теории зависти, обесценивания, атаки на связь, к понятию минус К. Или, уловив эмоциональное обострение здесь-и-теперь, объяснить причину появления этой коммуникации (в духе Лэнгса или позднего Розенфельда). Можно так же, отказавшись от «византизации» (усложнения) текста, настроиться на упрощение эмоционального обмена, отказаться от сопровождающих интерпретаций и уловить плач текста, свидетельствующий о беспокойстве по поводу «прогрессирующей болезни», «борьбы со временем» и «срочной необходимости лечения»... Текст впоследствии будет сигнализировать о большей или меньшей адекватности того или иного вмешательства...
При достаточном внимании к сигналам эмоционально-нарративного текста истории, нуждающиеся в том, чтобы быть рассказанными и трансформированными, не будут подавлены, а остальные возможные истории, не связанные с актуальной эмоцией и неотложностью сегодня, останутся в тексте в скрытом виде (Faimberg, 1989, 1992).
Развитие общей для двоих истории (Vallino Maccio, 1993) образует резервуар, откуда впоследствии можно будет почерпнуть другие уровни «группальности»: «эмоциональное развитие, видное уже на первом интервью», «страх, вызванный скоростью этого развития»... «необходимость лечения, способного остановить данный процесс»... «какая терапия наиболее эффективна» — все эти истории будут написаны позднее на основе текста о беспокойстве по поводу прогрессирующей болезни, в связи с которой возникает вопрос: «Успеем ли мы вовремя вмешаться?»
Мне удается найти время и способ не оттягивать надолго анализ Розы.
Лаура и ступени
На одном очень интенсивном сеансе с Лаурой благодаря ее вопросу о духах «Фаренгейт» — запахе, который она чувствует в комнате, мне удается затронуть тему «ступеней», обозначающих температуру и иерархию поля. Ей бы хотелось видеть поле однообразным, унифицированным, с постоянной температурой, статичным. Исходящую из этого интерпретацию я и даю.
На следующем сеансе появляется очень страстный молодой парень Джованни — красавец с роскошной фигурой — «один из тех ребят, кого любая девушка хотела бы иметь рядом с собой хотя бы раз в неделю».
В атмосфере сеанса я чувствую сильную фальшь и возбуждение, а также собственную неудовлетворенность: что-то осталось «за кадром», не высказанным, хотя я попытался связать присутствие «Джованни» с моим комментарием на предыдущем сеансе.
Ночью мне снится, что я играю с маленькой акулой, это немного опасная игра, но затем акула превращается в торпеду — я продолжаю с ней играть, несмотря на ее потенциальную взрывоопасность.
На следующий сеанс Лаура приходит в истерике: ей при снился зародыш, у матери которого нет матки... зародыш без пуповины... Более того, у него нет матери, он находится в чреве мужчины (♂)... Зародыш умирает от голода... Затем она добавляет, что много думала о самоубийстве...
Мне становится очевидным, что хотя моя интерпретация «Фаренгейта» (ступени, градиенты, различия, иерархия) попала в цель и подействовала, она удовлетворила лишь наиболее взрослые стороны пациентки (доказательство тому — появление Джованни), но оказалась слишком тяжелой для инфантильной стороны Лауры — маленькой девочки с потребностями в слиянии, как у зародыша. Эта часть пациентки оказалась лишенной того, в чем нуждалась для выживания — полной и доброжелательной эмоциональной расположенности (♀), которая важнее,
