чем точные интерпретации, оставляющие голодной девочку-акулу, что возвращается во взрывоопасном состоянии, угрожая самоубийством.
С другой пациенткой моя интерпретация «Фаренгейта» могла бы стать хорошей интерпретацией с вовлечением ревери, но для возможностей восприятия Лауры такая трактовка была преждевременной. Я осознал разницу между нами в тот момент: я активно мыслю, а она воспринимает внезапную истину, к которой сама не готова. Тем самым я вызвал у нее ревность, злость, неудовлетворенность с риском взрыва.
Таким образом, данный сеанс я рассмотрел с точки зрения того, что происходит в глубине психической жизни поля. Разумеется, надо помнить о других точках зрения, находящихся во взаимообмене с описанной, и понимать, что «акулу», «Джованни», «мать без матки» можно отнести и к внешнему миру, и к внутренней реальности Лауры.
Проводимость поля и воспоминание о новом опыте
Мне бы хотелось подчеркнуть еще одно необходимое качество поля — высокую проводимость, которая необходима для того, чтобы наиболее примитивные стороны психики могли попасть в него и трансформироваться. Но появление персонажа — только прелюдия к его трансформации, которая, я полагаю, может привести, как в знаменитом примере Этчегоэна32, к конструированию воспоминаний, отличающихся от «имевшего место факта», а так же (добавлю от себя) к возможному «воспоминанию» событий, нигде кроме сегодняшней эмоциональной реальности33 отношений не происходивших. Эти события придают новый смысл предшествующему опыту.
В качестве простого упражнения рассмотрим следующий пример. Допустим, после вмешательства аналитика пациент «вспоминает» ужас, который он испытывал перед своим отцом — профессиональным боксером... И что в детстве отец никогда его не слушал и обращался с ним очень жестоко. Что подумать об этом «открытии»? Отец-боксер, упомянутый в таком контексте, обязательно предвещает важное открытие и непременно заключает в себе компоненты, относящиеся к переносу (как повторению, так и экстернализации), но он также отражает происходящие в поле события. Какая-то часть пациента почувствовала вторжение аналитика — жестокого отца-боксера (который обязательно вбирает в себя насилие, присутствующее на поле, даже если оно исходит от пациента, продуцирующего проективные идентификации в поле). Теперь жестокий отец-боксер вошел на поле и его нужно трансформировать при участии в этой трансформации процесса проработки аналитика, его способности преодолеть и трансформировать это насилие посредством своих взвешенных и контейнирующих интервенций (вмешательств).
Естественно, пройдет много месяцев или лет работы, прежде чем этот персонаж трансформируется из «жестокого боксера» в отца, любившего «удить рыбу», «провожать детей в школу» и «общительного и доступного для друзей после хорошей спортивной встречи»34. То есть произойдет структурирование здесь-и-сейчас отца, рожденного в реальности отношений здесь-и-сейчас. А затем этот образ поселится во Внутреннем Мире и в Истории, способствуя появлению «воспоминаний о новом опыте», в которых заключается специфика нашей психической жизни. Я здесь не буду рассуждать о запуске других возможных историй, которые подспудно содержатся в преобладающей основной истории. Это были бы истории о том, как субъект имел позитивный эмоциональный опыт «где-то еще». Я должен оставаться в неведении относительно некоторых вещей, но я точно знаю, что в реальности здесь-и-теперь мы являемся свидетелями переструктурирования — или структурирования новых персонажей, новых рассказов, которые впоследствии возвратятся (или впервые попадут) в историю и во внутренний мир. У нас множество таких примеров из анализа: достаточно перестать воспринимать рассказы пациента только как сущности, избежавшие вытеснения или расщепления, а попытаться вычленить из них креативную новизну.
Точно так же персонаж или чувство — скажем, «страх, внушаемый жестоким отцом», — не может трактоваться как продукт фантазий пациента, если появляется на сцене в начале сеанса, а потом в процессе сеанса трансформируется в «компетентного отца», который возник в актуальных отношениях.
Это реальность различных миров и прочтений. «Жестокий отец» и, предположим, «компетентный отец» проецируется на все три присутствующие в рассказе оси, которые можно увидеть в истории, в фантазиях и в отношениях: неправильным было бы полагать, что положительные персонажи принадлежат отношениям, а отрицательные — истории и внутреннему миру. «Жестокий отец» также рожден в отношениях, на предшествующих сеансах, например, из-за недостаточной открытости аналитика в какой-то определенный момент анализа, — это тоже является отношенческой реальностью поля. Наряду с ней присутствует реальность внутреннего мира и реальность истории.
Место познания — это реальность внутреннего мира и истории, а место трансформации — это эмоциональная реальность отношений в поле.
Компетентный аналитик, я полагаю, возложит на себя ответственность за жестокость «отца», не станет отбрасывать его за пределы поля, стремясь защититься, не будет переносить эту эмоцию в историю или внутренний мир пациента. Вместо этого он задаст себе вопрос: по какой причине (странной, абсурдной, психотичной) он действительно является сейчас для этого пациента вселяющим ужас отцом (не забывая о том, что этот последний сверхдетерминирован проективными идентификациями пациента вплоть до разыгрывания аналитиком соответствующей роли). Необходимо решить, как правильно вести себя, трансформироваться, способствуя трансформации жестокого отца во внимательного к эмоциональным потребностям сына, в отца, способного вызывать привязанность и благодарность.
Подобная трансформация отношений в поле могла бы дать жизнь другому образу «отца», который впоследствии мог бы оформиться в воспоминание о новом историческом факте и стать новым жителем мира фантазии.
Разумеется, примеров может быть гораздо больше, но думаю, я достаточно ясно продемонстрировал, что место, где происходит трансформация, — это здесь-и-теперь аналитической ситуации, а точнее, место, где каждая трансформация приобретает направление, — это психика аналитика.
По сути, все сказанное выше справедливо для любого персонажа, появляющегося на сеансе, — возьмем, к примеру, «Франческо». Весьма вероятно, что он имеет реальный исторический прототип и участвовал в тех событиях, о которых рассказывал пациент, вспоминая о нем. Также вероятно, что он воплощает какую-то сторону пациента, о существовании которой тот не подозревает, или является «тайным товарищем», как в Конраде (Gaburri, 1986), обитателем психической жизни аналитика. Все это вполне вероятно, но совершенно точно, что «Франческо» в данный конкретный момент времени принадлежит эмоционально-лингвистически-аффективному полю, где он возник или, лучше сказать (что, по сути, то же самое), где получил имя (Bezoari, Ferro, 1990а, 1991а; Ferro, 1993f).
Следовательно, необходимо понять, какие эмоциональные векторы поля способствовали в тот момент в том рассказе рождению «Франческо» и какие трансформации «персонажа поля» и «его отношений» станут возможными впоследствии.
Это важно и терапевтично в силу того, что в дальнейшем все новые фигуры поля оповестят о себе внутренний мир и историю. Очевидно, чем эта модель отличается от других, также присутствующих в поле и рассматривающих историю как реальную внешнюю историю, а фантазии — как психическое функционирование пациента «в одиночку». Вместо понятий осознавания и инсайта эта модель оперирует понятием трансформации при помощи метаболизации β-элементов аналитиком и α-функцией поля.
Исчерпывающая интерпретация теряет свое центральное положение и заменяется психической работой, проделанной аналитиком,
