хочет в этом убедиться. У мамы, думает он, несомненно, такая же пипика, «как у лошади». Затем у него готово утешение, что пипика вырастет вместе с ним; это похоже на то, как если бы желание быть большим ребенок перекинул на гениталии.
Стало быть, в сексуальной конституции маленького Ганса из всех эрогенных зон генитальная зона с самого начала наиболее интенсивно окрашена удовольствием.
Наряду с ней у него засвидетельствовано еще только удовольствие, связанное с выделением, с выходными отверстиями при мочеиспускании и испражнении. Когда он в своей последней фантазии о счастье, с помощью которой была преодолена его болезнь, имеет детей, водит их в уборную, заставляет их делать пи-пи и вытирает им попку – словом, «делает с ними все, что можно делать с детьми», то, по-видимому, правомерно предположить, что эти же самые действия в то время, когда ухаживали за ним, были для него источником ощущения удовольствия. Это удовольствие от эрогенных зон, которое доставлял ему ухаживающий за ним человек, то есть мать, уже, стало быть, ведет его к выбору объекта; но вполне возможно, что в еще более ранние времена он привык доставлять его себе аутоэротически, что он относился к тем детям, которые любят удерживать выделения до тех пор, пока их опорожнение не доставляет им наслаждение. Я говорю лишь, что это возможно, ибо в анализе это не было выяснено; «шум, производимый ногами» (дергание), которого он так сильно боится позднее, указывает в этом направлении. Впрочем, особого акцента, как это часто бывает у других детей, эти источники удовольствия у него не имеют. Вскоре он стал опрятным, энурез и дневное недержание мочи в его первые годы никакой роли не играли; столь отвратительная для взрослых склонность играть экскрементами, которая обычно вновь появляется на исходе инволюционных психических процессов, у него не наблюдалась.
Сразу же здесь подчеркнем, что в течение его фобии вытеснение двух этих хорошо сформированных у него компонентов сексуальной деятельности является несомненным. Он стыдится мочиться перед другими, жалуется на то, что дотрагивается пальцем до пипики, старается также отказаться от онанизма и испытывает отвращение к «люмпфу», «пи-пи» и всему, что это напоминает. В фантазии об уходе за детьми он снова устраняет это последнее вытеснение.
Сексуальная конституция, такая как у нашего Ганса, по-видимому, не содержит предрасположения к развитию перверсий или их негатива (ограничимся здесь истерией). Насколько мне известно (здесь действительно необходимо быть осторожным), врожденная конституция истериков – у извращенцев это понятно чуть ли не само собой – отличается тем, что генитальные зоны отходят на задний план по сравнению с другими эрогенными зонами. Из этого правила категорически следует исключить одну-единственную «аберрацию» сексуальной жизни. У лиц, становящихся в дальнейшем гомосексуалистами, которые, согласно моим ожиданиям и согласно наблюдениям Задгера, все без исключения проходят в детстве амфигенную фазу, встречается то же самое инфантильное преобладание генитальной зоны, особенно пениса. Более того, это превознесение мужского члена становится роковым для гомосексуалистов. В своем детстве они выбирают сексуальным объектом женщину, покуда предполагают также и у нее наличие этой кажущейся им незаменимой части тела; убедившись, что в этом пункте женщина их обманула, женщина как сексуальный объект становится для них неприемлемой. Они не могут перенести отсутствие пениса у человека, который должен их возбуждать для полового сношения, и в благоприятном случае фиксируют свое либидо на «женщине с пенисом», на юноше с женоподобной внешностью. Стало быть, гомосексуалисты – это люди, которым из-за эрогенного значения собственных гениталий стало трудно отказаться от этого соответствия с собственной персоной у своего сексуального объекта. На пути развития от аутоэротизма к объектной любви они остались фиксированными в месте более близком к аутоэротизму.
Совершенно недопустимо выделять особое гомосексуальное влечение; то, что делает человека гомосексуалистом, – это особенность не жизни влечений, а выбора объекта. Я сошлюсь на то, что заявил в «Теории сексуальности»: мы ошибочно представляли себе связь влечения и объекта в сексуальной жизни как слишком тесную. Гомосексуалист со своими – возможно, нормальными – влечениями уже не может порвать с неким объектом, отличающимся определенным условием; в своем детстве, поскольку это условие повсюду выполняется как совершенно естественное, он может вести себя как наш маленький Ганс, который одинаково нежен как с мальчиками, так и с девочками и иногда называет своего друга Фрица «своей самой любимой девочкой». Ганс гомосексуален, как и все дети, полностью в соответствии с фактом, который нельзя упускать из виду, что он знает только один вид гениталий, такие гениталии, как у него [57].
Однако дальнейшее развитие нашего маленького эротика ведет не к гомосексуальности, а к энергичной, полигамно проявляющейся мужественности, которая в зависимости от ее меняющихся женских объектов умеет вести себя по-разному: то действует смело, то страстно и стыдливо изнемогает. В период недостатка других объектов любви эта наклонность возвращается к матери, от которой она обратилась на других, чтобы у матери потерпеть теперь фиаско в неврозе. Только тогда мы узнаём, какой интенсивности достигла в своем развитии любовь к матери и какие изменения она претерпела. Сексуальная цель, которую он преследовал со своими подругами детства, спать у них, уже исходила от матери; она облачена в слова, которые могут сохраняться и в зрелом возрасте, хотя содержание этих слов обогащается. Мальчик обычным путем, исходная точка которого – уход за детьми, пришел к объектной любви, и новое переживание удовольствия, спать рядом с матерью, для него стало определяющим. В его составе мы выделили бы конституционально присущее всем нам удовольствие от прикосновения к коже, хотя по кажущейся нам искусственной терминологии Молля его следовало бы назвать удовлетворением влечения к контректации.
В своем отношении к матери и отцу Ганс самым явным и осязаемым образом подтверждает все то, что я говорил в «Толковании сновидений» и в «Теории сексуальности» о сексуальном отношении детей к родителям. Он действительно маленький Эдип, которому хочется «убрать», устранить отца, чтобы остаться одному с красивой матерью, спать рядом с ней. Это желание возникло во время летнего пребывания за городом, когда чередования присутствия и отсутствия отца указали ему на условие, с которым была связана желанная близость с матерью. Он довольствовался тогда формулировкой: пусть отец «уедет», – к которой позднее, благодаря случайному впечатлению во время другой отлучки отца, сумел непосредственно присоединиться страх быть укушенным белой лошадью. Позднее, вероятно впервые в Вене, где на отъезд отца уже нельзя было рассчитывать, содержание изменилось: пусть отец исчезнет надолго, пусть он «умрет». Страх, проистекающий из этого желания смерти отца, то есть нормально мотивированный страх перед отцом, создал наибольшее препятствие для анализа, пока оно не
