Ознакомительная версия.
Эрнест покачал головой, и Маршал продолжал: «Скажите, если я буду задавать слишком много вопросов, мы перейдем грань между терапией и супервизорством».
«Нет, вы все делаете правильно. Никогда больше не вступал в брак. Моей жены, Рут, нет уже шесть лет. Но на самом деле наш брак перестал существовать задолго до этого. Мы жили в одном доме, но порознь, не расставаясь лишь потому, что нам было так удобнее. Уйти от Рут мне было слишком сложно, хотя я довольно быстро понял еще в самом начале — мы оба это поняли, — что мы не подходим друг другу».
«Давайте-ка вернемся к Джастину и вашему контрпереносу», — не отступался Маршал.
«Очевидно, что мне надо выполнять свою работу и надо прекратить требовать от Джастина, чтобы он работал за меня. — Эрнест посмотрел на помпезные позолоченные часы эпохи Луи XIV — только для того, чтобы в очередной раз вспомнить, что они выполняли исключительно декоративную функцию. Он взглянул на свои часы: — Осталось всего пять минут. Давайте обсудим еще один вопрос».
«Вы что-то говорили о выступлении в книжном магазине и случайной встрече с бывшей пациенткой».
«Нет, для начала скажите мне вот что. Меня интересует, должен ли я был откровенно признаться Джастину, что он вывел меня из себя, когда он прямо спросил меня об этом. Когда он обвинил меня в том, что я пытаюсь вернуть его на землю с небес его любовного блаженства, он был абсолютно прав — он все правильно понял. Полагаю, что, не подтвердив его верные наблюдения, я поступал антитера-певтично».
Маршал покачал головой: «Только подумайте, Эрнест, а что еще вы могли сказать?»
«Ну, можно было просто сказать Джастину правду — приблизительно то же самое, что я рассказывал вам сегодня». Так бы поступил Сеймур Троттер. Но Эрнест, разумеется, не стал говорить об этом.
«Как это? Что вы имеете в виду?» «Сказать, что я невольно начал испытывать собственнические чувства; что я, возможно, ввел его в замешательство, поощряя его зависимость от терапии; а еще что я, вероятно, позволил некоторым своим личным проблемам исказить мое видение ситуации».
Маршал сидел, уставившись в потолок, но вдруг перевел взгляд на Эрнеста, ожидая увидеть на его лице улыбку. Но он не улыбался.
«Эрнест, вы это серьезно?» «Почему бы нет?»
«Неужели вы не видите, что вы слишком вовлечены? Кто там говорил, что главное в терапии — быть абсолютно честным? Главное же, единственный смысл, вся соль терапии в том, чтобы действовать всегда на благо пациента. Если терапевты откажутся от структурных директив и решат работать так, как им хочется, как-то импровизировать, говорить правду, только правду и ничего, кроме правды? Только представьте себе такую картину — терапия превратится в хаос. Представьте себе генерала, который с перекошенным от ужаса лицом расхаживает перед войсками накануне сражения, ломая руки. Представьте, как вы говорите пациентке с острым пограничным состоянием, что, что бы она ни делала, ей предстоят еще двадцать лет терапии, еще пятнадцать срывов, еще десятки передозировок и порезов на запястьях. Представьте, что вы говорите пациенту, что вы устали, вам все надоело, что вы ничего не понимаете в терапии, что вам хочется есть, до смерти надоело его слушать или вам просто не терпится попасть на баскетбольную площадку. Три раза в неделю я в полдень играю в баскетбол, так что за пару часов до этого я уже весь в мечтах о бросках, прыжках и крученых мячах. Я что, должен обо всем этом рассказывать пациенту?
Разумеется, нет! — Маршал сам ответил на свой вопрос. — Я оставляю эти фантазии при себе. И если они начинают мне мешать, я анализирую свой контрперенос или делаю как раз то, чем вы занимаетесь сейчас, — и, должен заметить, делаю это хорошо: прорабатываю это с супервизором».
Маршал посмотрел на часы. «Простите, что я так разговорился. Наше время уже заканчивается — ив этом есть и моя вина, я слишком долго распространялся о комитете по этике. Давайте на следующей неделе я сообщу вам подробности относительно вашей работы в этом комитете. А сейчас, прошу вас, давайте потратим еще пару минут, и вы расскажете мне о том, как вы встретились в книжном магазине со своей бывшей пациенткой. Помню, вы ставили этот вопрос на повестку дня».
Эрнест начал собирать свои заметки и убирать их в портфель. «О, ничего драматического не произошло, но ситуация была интересная — это могло бы стать предметом оживленной дискуссии в институтской исследовательской группе. В самом начале вечера меня довольно активно взяла в оборот потрясающе красивая женщина, и я какое-то время отвечал ей, флиртовал. Она сказала мне, что она была моей пациенткой — недолго, очень недолго, десять лет назад, она была членом группы, которую я вел в первый год практики. Сказала, что терапия прошла успешно и что жизнь ее складывается просто замечательно».
«И?..» — спросил Маршал.
«Потом она предложила мне встретиться после моего выступления — просто выпить по чашечке кофе в кафе этого книжного магазина».
«И что вы сделали?»
«Отказался, разумеется. Сказал, что на вечер у меня назначена встреча».
«М-м-м-м… Да, понимаю, о чем вы. Ситуация и правда интересная. Некоторые терапевты, даже некоторые аналитики, наверняка бы выпили с ней по чашечке. Кто-то, может, скажет, что вы работали с ней недолго, тем более в группе, так что вы повели себя слишком ригидно. Но, — Маршал поднялся, показывая, что их встреча подошла к концу, — я считаю, что вы правы, Эрнест. Вы поступили совершенно правильно Я поступил бы точно так же».
До встречи с пациентом оставалось еще сорок пять минут, и Эрнест отправился в долгую прогулку по Филл-мор-стрит к Джапантауну. После встречи с супервизором он пребывал в несколько растрепанных чувствах, особенно его взволновало предложение Маршала войти в Государственную комиссию по медицинской этике, которое больше напоминало указание.
Маршал, в сущности, приглашал его присоединиться к профессиональной полиции. И если он хочет стать аналитиком, отказать Маршалу он не может. Но почему Маршал так на этом настаивает? Он не может не знать, что это не самая подходящая роль для Эрнеста. Чем больше он думал об этом, тем неспокойнее становилось у него на душе. Это не было невинным предложением. Вне всякого сомнения, Маршал посылал ему какой-то знак, некое закодированное сообщение. Может, «посмотри-ка ты сам, что ждет невоздержанных мозгоправов».
Успокойся, не нужно так преувеличивать, уговаривал себя Эрнест. Может, Маршал руководствуется исключительно благими побуждениями. Вероятно, работа в этой комиссии поможет ему поступить в Институт психоанализа. Даже если и так, эта идея Эрнесту не нравилась. Он был склонен стараться понять человека, а не осуждать его. В качестве полицейского ему приходилось выступать всего однажды, с Сеймуром Троттером, и, хотя вел он себя в той ситуации действительно безупречно, он решил для себя, что никогда больше не будет ни для кого судьей.
Эрнест посмотрел на часы. До прихода первого из четырех запланированных на день пациентов оставалось всего восемнадцать минут. Он купил пару твердых японских яблочек в бакалейной лавке на Дивизадеро и жадно съел их, пока бежал обратно в офис. Короткие перерывы на ленч, состоящий из яблок или моркови, были очередной попыткой сбросить вес. Из множества стратегий похудания ни одна не принесла результатов. К вечеру Эрнест успевал проголодаться так, что съедаемое им на ужин приблизительно равнялось нескольким походам на ленч.
Истина же была проста: Эрнест был обжорой. Он слишком много ел, и похудеть, просто иначе распределяя порции в течение дня, ему бы никогда не удалось. По теории Маршала (которую Эрнест на самом деле считал психоаналитическим бредом), он слишком по-матерински относился к своим пациентам, позволяя им высасывать из него все соки, а потому и объедался, пытаясь заполнить эту пустоту. На супервизорских консультациях Маршал неоднократно советовал ему меньше давать им, меньше говорить, ограничиваясь тремя-четырьмя интерпретациями в час.
Озираясь по сторонам — Эрнест не хотел, чтобы пациенты видели, как он ест, — он продолжал обдумывать встречу с супервизором. «Генерал расхаживает перед войсками накануне сражения, ломая руки»! Хорошо звучит. Все, что Маршал говорил с этим уверенным бостонским акцентом, звучало хорошо. Почти так же хорошо, как оксфордское произношение двух британских психоаналитиков на кафедре психотерапии. Он был поражен, как все студенты, в том числе и он сам, ловили каждое их слово, при том, что ему уже доводилось слышать, как кто-то из них излагал эту теорию.
Вот так и слова Маршала были хороши. Но что же он сказал на самом деле? Что Эрнест не должен раскрываться, что он должен скрывать все сомнения и неуверенность? И что касается генерала, ломающего руки, — что означает эта аналогия? Какое, черт возьми, отношение поле боя имело к нему и Джастину? Между ними что, идет война? Сам он генерал? А Джастин — солдат? Чистая софистика! Опасные мысли приходили в его голову. Никогда раньше Эрнест не позволял себе так критично относиться к Маршалу. Он добрался до офиса и начал просматривать свои записи, готовясь к визиту пациента. Эрнест не позволял себе тратить время на личные переживания, когда пациент должен был вот-вот прийти. Еретические мысли о Маршале подождут. Одно из непреложных терапевтических правил Эрнеста заключалось в том, чтобы уделять пациенту сто процентов внимания.
Ознакомительная версия.
