Я сначала посмотрел на ее губы – для подстраховки. Потом резко и неожиданно – в самые глаза, в самую засасывающую их черную глубь. Она смотрела на меня, не отрываясь. Но я не отвел своего взгляда. Я испытывал сладостную пытку, приятнейшее возбуждение, и в свой взгляд я старался вкладывать как можно больше демоничности. Я переборол миг смущения.
Чем дольше я смотрел в ее глаза, тем сильнее меня тянуло к ней самой. Я ощутил огромное желание, и чем дольше я смотрел в ее глаза, тем меньше скрывал свое желание, и тем сильнее старался внушить ей мою страсть, а может быть даже и навязать. Да, да, навязать. Как навязывает свою волю сильнейший.
Кое-какие соображения меня еще удерживали.
Но вот вышел последний пассажир.
Мы остались вдвоем, и я сорвался. Молниеносное движение тела, и я рядом с ней. Во мне буйствовал самец. Я придвинулся к ней почти вплотную, но она отодвинулась от меня. Тогда я приобнял ее и уткнулся в мясистую грудь. Еще какой-то мизерный, скоротечный миг – и я обладатель этих глаз! Но в следующее мгновенье она заехала мне локтем в челюсть.
– Но почему, сладостная? – опешил я.
– А ну-ка быстро ушел, понял? – тихо прорычала она. Тут я заметил, что у нее прыщавый нос.
– Подумаешь! – я надменно поднялся и вышел на следующей остановке, поверженный и опозоренный. Удивительнее всего было то, что в этом чувстве тоже было что-то сладостное и томительное. Но еще удивительнее, что она выскочила следом за мной и, подойдя ко мне, тихо сказала:
– Ну ладно, пошли, только у тебя презервативы есть?
* * *
Идеи приходят совершенно внезапно. Они толкутся в прихожей сознания. Они ждут своей очереди и дерутся друг с другом за право войти ко мне первой. Но только я глух к ним и жесток. И они старятся и умирают в прихожей. И теперь прихожая моего сознания стала кладбищем идей.
Очень сложно достигнуть душевного равновесия, когда тебя атакуют полчища идей, когда они норовят опрокинуть тебя и когда ты рискуешь оказаться погребенным под ними.
Мой разум теперь – кладбище разлагающихся мыслей. И каждая из них мне мстит теперь за то, что я в свое время не приметил ее и не придал ей никакого значения.
Но я стараюсь успокоить себя – все замечательно, все идет, как надо. Я свободен, и моя свобода безгранична.
* * *
Я с восхищением и изучающе смотрю на женщин, но они почему-то в моем взгляде видят только вожделение. Стоит только мне лишь взглянуть на одну из них попристальнее, как она тут же начинает теребить свою юбку. Неужели у меня такой откровенный похотливый взгляд самца?
В конце концов, я начинаю смотреть на них с вожделением и каждую из них желать.
Вообще, я люблю заниматься сексом. Это лучшая разрядка от накопившихся неприятностей и невзгод, которые тяжким шлаком оседают в мозгу и ужасно засоряют его.
На что стал похож мой мозг? На мусоропровод, заваленный всякими безобразными отходами. Кое-где они начинают уже пускать зловоние. Нет, надо срочно освобождаться от них.
Вчера я провел ночь с отличной девочкой. Девочке восемнадцать. Девочка тоже любит заниматься любовью. К тому же девочка любит водочку.
Мы попили водочки, послушали музычку, а потом – в постельку. Наша постелька поскрипывает, а моя девочка постанывает. Это очень артистично и эротично.
Пока она бежит подмываться, я закуриваю сигаретку и пытаюсь отрешиться от окружающего. И я начинаю видеть, как среди ночи в черное окно льется голубой поток мягкого лунного света и заполняет всю комнатенку. И я, зажмурившись, плаваю в этом фосфоресцирующем мареве.
А подружка моя приходит из ванной, ложится ко мне под бочок и ничего не замечает. Меня это злит, и я говорю ей, что она дура. «Сам дурак», – огрызается она и обиженно отворачивается, подставляя свои свежие и плотные, как налившиеся яблоки, ягодицы лунному потоку. Ее попа матово мерцает в лунном свете. Я начинаю нежно гладить по этой сочной попе, и вскоре девочке надоедает дуться, и она вновь проявляет интерес к любви. Мы оба счастливы до утра.
Утром я проституточку спровадил. И в одиночестве жую макароны, запивая кефиром. И постепенно напиваюсь новой похотью.
Похоть моя – вовсе не прихоть, а способ существования.
Если я дольше трех дней воздерживаюсь и никого не люблю, то чувствовать начинаю прескверно. Тогда я шляюсь по паркам и выискиваю подходящих девок. Моя разнузданная походка обращает на себя внимание, и девки клюют, едут ко мне домой и ложатся ко мне в постель. Бывают подобные случаи и летом на пляже. А если на пляже случается изобилие тенистых кустиков, то я не откладываю дело в долгий ящик. Помнится, я осчастливил в кустиках одну жизнерадостную вдовушку, в то время как ее не менее жизнерадостные детишки с веселыми воплями плескались неподалеку. Она была мне так благодарна, что предложила свои услуги и на будущее. Я подумал и согласился.
* * *
Я скажу так. Каждый человек в чем-то ущербен. У каждого есть своя сокровенная тайна, страшная тайна, которую он не откроет даже самому близкому на свете человеку. Так и живет человек в подсознательном страхе, что, не дай бог, откроется его тайна, вскроется его нутро – позорища-то какая. Так мы все и живем.
* * *
Надо бы подстричь ногти. Безобразные у меня ногти, длинные, грязные, изогнутые. Длинные ногти мешают думать, значит, их надо подстричь. Щелк, щелк, звяк, звяк – клацают ножницы. И пока они клацают, я пытаюсь проникнуть в тайну бытия.
* * *
Я одержал над собой великую победу – перестал бояться тараканов. Я, вообще, молодец.
* * *
Я тщательно обсасываю кисленькую карамельку. Она успокаивает мне нервы. А нервы мои взвинчены. До предела. Кое-кому доставляет удовольствие говорить о том, как у него взвинчены нервы. Они упиваются своими взвинченными нервами. А мне не до упоения. Они у меня на самом деле взвинчены.
А время идет себе и идет. И каждую секунду что-то меняется. И через секунду живешь уже совсем по другому. Не так, как секунду назад. И ты совсем другой, и жизнь совсем другая, и люди совсем другие. За всех не отвечаю, но те, что вокруг, точно другие.
* * *
Говорят – люби человека, люби ближнего своего. А с какой стати? Скажете – позиция эгоиста. Хорошо. Покажите мне неэгоиста. А заодно еще покажите и того, кто добровольно бы подставил другую щеку, получив по одной. Нет таких. Есть? Не верю! Многие не прочь поиграться в святость, а сами по ночам втихаря бегают на кухню по кастрюлькам полазить – наверное, чтобы в дневной благости своей укрепиться.
И при всем том, что я сейчас сказал, смею заверить – я человек не злой. Я – человек обычный. Homo vulgaris. Как и все люди, братья мои и сестры, которые и знать обо мне не ведают, но которых я почему-то должен возлюбить, ну если и не возлюбить, то просто любить, или хотя бы не ненавидеть. И не собираюсь. Потому и живу, как все – с той лишь разницей, что признаюсь в этом.
Человек по природе своей говнюк. Этим и интересен.
Ехал как-то в пустом вагоне электрички, где, кроме меня и пьяненького пассажира, ни души. Мужик похрапывал, привалившись к окну, рядом на сиденье лежали брошенные им свертки. Поезд уже приближался к конечной станции, когда в наш вагон вошли два милиционера и, не долго думая, направили свои правоохранительные стопы к нарушителю общественного порядка, который смотрел уже, наверное, свой седьмой сон. На попытки органов растормошить его, тот лишь бурчал и вяло отмахивался, пуская слюни на подбородок.
Тем временем электричка подошла к перрону и остановилась. Я вышел на улицу, но мой внутренний обыватель не мог упустить случая подсмотреть за чужими неприятностями, и мы скользнули в тень фонарного столба. Ждать, однако, долго не пришлось, и через несколько минут вижу – высовываются органы из ширинки дверного проема, со свертками, но без их владельца, и, заговорщицки перемигиваясь, неторопливой походкой шествующего правосудия направляются к вокзалу. Один орган, украшенный кучерявым протуберанцем, лихо выбивающимся из-под молодецки заломленного околыша, ухмыляется в нависающие усы, формой напоминающие ручку чемодана.
Они оказались говнюками втройне. Во-первых, потому что украли. Во-вторых, потому что они, призванные пресекать воровство, сами пошли на это. А в-третьих, они опередили меня.
* * *
Знал я одну особу, чья созревшая чувственность щедро снабжала меня сладкострастными плодами этого созревания. Если во время моих посещений дома находилась ее четырехлетняя дочка, то стратегическая мамаша либо отпускала девочку погулять, либо отправляла в соседнюю комнату, запрещая ей заходить в спальню, так как там, якобы, лопнула батарея, и дядя (то есть я) пришел ее починить. И пока ребенок резвился в соседней комнате, я чинил раскаленную батарею ее резвой мамочки.
Однажды малышка разбила вазу. Разъяренная родительница схватила прыгалки и жестоко отхлестала дочь, сопровождая свой акт возмездия заунывным рефреном «так тебе, негодяйка, так тебе», после чего приказала той встать в угол, а сама, распаленная и раскрасневшаяся, прошла в спальню, порывисто обнажилась и увлекла меня за своим белым, исполненным желания, похотливым телом.
