своего правления этот монарх коснулся около ста тысяч людей, больных золотухой. Иногда вокруг него возникала ужасная давка. Однажды шесть или семь искавших исцеления людей были затоптаны насмерть. Король Вильгельм III, будучи человеком здравомыслящим, с презрением отказывался участвовать в этом надувательстве и, когда все та же дурно пахнущая толпа осаждала его дворец, приказал раздать ей милостыню и выгнать вон. Когда же однажды его в первый и в последний раз удалось уговорить возложить руку на больного, он сказал ему: “Дай тебе бог лучшего здоровья и побольше ума”» («Золотая ветвь»).
Другие примеры свидетельствуют, сколь пугающим может бы прикосновение вождя, при котором происходит случайное взаимодействие с самим правителем или его имуществом. «Случилось так, что новозеландский вождь высокого ранга и великой святости оставил на обочине дороги остатки своей пищи. После его ухода подоспел раб, дюжий голодный малый, увидел оставшуюся еду и, не спросив, съел ее. Не успел он покончить с обедом, как ему с ужасом сообщили, что съеденная им пища принадлежала вождю. “Я хорошо знал несчастного преступника. Это был человек замечательного мужества, покрывший себя славой в межплеменных войнах”, – рассказывал путешественник, но как только роковая весть достигла его ушей, у него начались исключительной силы судороги и спазмы в животе, которые не прекращались до самой смерти, последовавшей на закате того же дня» (там же [119]). «Женщина-маори, до которой после съедения какого-то фрукта дошло известие, что этот плод был взят в табуированном месте, воскликнула, что дух вождя, чью святость она осквернила, поразит ее. Это случилось в полдень, а к двенадцати часам следующего дня она была мертва» (там же [120]). «Однажды причиной смерти нескольких людей явилось огниво вождя, которое тот потерял. Найдя его, несколько мужчин зажгли с его помощью свои трубки, а узнав, кому оно принадлежало, умерли от ужаса» (там же [121]).
Не удивляет тот факт, что возникает потребность в обособлении от общества столь опасных личностей, как вожди и жрецы: их как бы окружают незримой стеной, за которой они становятся недоступными для других. Может, полагаю, справедливо показаться, что эта стена, воздвигнутая первоначально предписаниями табу, по сей день существует в форме придворных церемоний.
Правда, в основном табу на взаимодействие с правителями объясняется все же не потребностью в защите от них. Вторая причина особого обращения с привилегированными лицами, потребность защищать их самих от угроз вокруг, тоже играет немаловажную роль в создании табу – и тоже внесла вклад в развитие придворного этикета.
Необходимость оберегать правителя от всевозможных опасностей объясняется важностью этой фигуры для подданных (не имеет значения при этом, хорош правитель или плох). Строго говоря, сама личность правителя определяет существование общества; «народ благодарит его за дождь и солнечный свет, посредством которых произрастают земные плоды, а еще за ветер, пригоняющий корабли к нужному берегу, и за твердую почву, по которой ступают ноги» (Фрэзер).
Эти правители дикарей наделены могуществом и способностью распределять блага (вообще таково свойство богов), но на более поздних ступенях цивилизации в таких качествах их уверяют разве что самые подобострастные из придворных.
* * *
Кажется явным противоречием, что людям, наделенным такой полнотой власти, требуется тщательная забота, дабы уберечь их от опасностей; но это не единственное противоречие, которое мы встречаем среди первобытных народов применительно к царственным особам. Эти народы считают необходимым приглядывать за своими правителями, чтобы те должным образом пользовались магической силой; никто исходно не предполагает за правителем добрых намерений или совестливости. К мотивировке предписаний табу для правителя тем самым примешивается элемент недоверия. Как говорит Фрэзер, «представление о ранних царствах как о деспотиях, в которых народ существует лишь ради суверена, никак не приложимо к рассматриваемым нами монархиям. Напротив, в них суверен существует ради своих подданных; жизнь его обладает ценностью лишь постольку, поскольку он выполняет свои обязанности и направляет на благо народа течение природных явлений. Как только он терпит в этом неудачу, расточавшиеся ему заботы, преданность, религиозное почитание обращаются в ненависть и презрение; его прогоняют с позором, если вообще оставляют в живых. Сегодня ему поклоняются как богу, а завтра убивают как преступника. Но в этом изменении поведения народа нет ничего от каприза и непоследовательности. Напротив, он ведет себя совершенно логично. Если верховный правитель – бог, он должен хранить свой народ; если же он этого не делает, то должен уступить место более способному. Но пока он отвечает ожиданиям народа, нет предела заботам, которыми тот его окружает. Такой правитель живет опутанный сетями детально разработанного этикета, запретов и предписаний, цель которых состоит не в охране его достоинства и тем более благополучия, а в удержании его от совершения поступков, которые, нарушая гармонию природы, могли бы ввергнуть его самого, народ и весь мир во всеобщую катастрофу. Эти предписания, регламентирующие каждый его поступок, не только не способствуют удобству, но, напротив, донельзя стесняют его свободу и часто превращают саму жизнь его, которую они имеют своей целью сохранять, в тягостное бремя» («Золотая ветвь»).
Одним из ярчайших примеров ситуации, когда священная персона властелина оказывается скованной церемониалом табу, является жизнь японского микадо [122] в минувшие столетия. В одном описании, которому свыше двухсот лет, сообщается, что микадо «не пристало касаться ногами земли, это против его достоинства и святости; если он хочет куда-нибудь пойти, то его должны нести на плечах. Но еще менее подобает ему выставлять свою святую личность на открытый воздух, и солнце не удостаивается чести сиять над его головой. Каждой части его тела приписывается такая святость, что ни волосы на голове, ни борода, ни ногти не могут быть острижены. Впрочем, дабы он не сделался чрезмерно грязным, его моют по ночам, когда он спит; считается, что снятое с его тела в этом состоянии как бы украдено, а такого рода кража не умаляет его достоинства и святости. Еще в более древние времена микадо полагалось каждое утро в течение нескольких часов сидеть на троне с венцом на голове, неподвижно, словно статуя, не двигая руками, ногами, головой или глазами – вообще никакой частью тела; лишь так он мог, по верованиям, сохранять мир и спокойствие в своем царстве. Если он, к несчастью, поворачивался в ту или другую сторону, если надолго обращал свой взор на какую-то отдельную часть царства, боялись, что случатся война, голод, пожары, чума или какое-то другое великое бедствие, которое опустошит страну» [123].
Некоторые табу, налагаемые на правителей среди варваров, живо напоминают те ограничения, которым подвергаются убийцы. «В местечке Шарк-Пойнт, рядом с мысом
