Надо сделать так, чтобы все другие страны были коррупционными негодяями, а мы – клевыми. Вот как этого достичь?
«Новый индекс основан на статистике правоохранительных органов (я читаю по Lenta.ru), данных экономики, опросах населения и анализе законодательства. Этот расчет станет конкурентом ежегодному рейтингу Transparency International. В настоящее время методика проверяется в Киргизии». На Киргизии-то и надо проверить. Еще есть дивные места, где надо проверить, мне кажется, – Руанда. Почему? Я говорю: компактная страна, очень красивые женщины и действительно прекрасный климат, и там можно проверить коррупцию. Зачем Киргизия? Давайте в Руанде.
Внимание. Мы сейчас на 136-м месте, рядом с Нигерией, Ливаном, Киргизией, Ираном и Камеруном. Наши позиции в рейтинге коррупции падают с 1990 года. Падать еще есть куда, потому что подонков всего 175. А мы уже 136-е.
Мы сейчас придумаем свой рейтинг коррупции. Мне интересно. Товарищи, попробуем поспекулировать, а на чем же он будет основан? Рейтинг коррупции будет национальный, наш, по сравнению с чем? Мы уже здесь привонялись, и мы не чувствуем, правильно?
Мне рассказывал наш оператор, господин Придорогин, он работал на Первом канале, затем на НТВ. И в какое-то время мы с ним ели во вьетнамском ресторане в Париже. Он заказал превосходный вьетнамский соус, который делается из гнилой рыбы. Дело в том, что рыба гниет в ямах во Вьетнаме. Одна деревня делает этот соус для всей планеты Земля. У них всюду ямы, и они кидают туда рыбу. Эта рыба гниет. Когда она сгниет, гной отцеживается, делается почти прозрачный и потом продается. Ну, его еще как-то концентрируют, немножко испаряют, чтобы позабористее было. И господин Придорогин говорил мне: «К этой деревне подъезжаешь с горы, с холма. И, – говорит, – когда подъезжаешь поближе, дышать уже не можешь, глаза режет. Но там рождаются дети, вьетнамцы, они не знают об этом запахе. Откуда им знать о том, что гнилая рыба вообще пахнет? Потому что это и есть для них воздух, никакого другого нет, это единственный воздух».
Может быть, когда мы будем свой рейтинг коррупции отмечать, он окажется нулевым? Он нулевой, потому что воняет как обычно. Если воняет как обычно, то, естественно, коррупция нулевая, очень легко.
Мы сделаем хороший рейтинг коррупции в России, потому что мы здесь принюхались, вот и все.
Апрель, 2015 год.
Письмо 1
Такая штука еще непонятна: женщины, родившие сыновей, становятся ярыми ненавистницами молодых женщин, во всем принимают сторону мужчин.
Будто мальчик в утробе матери перепрограммирует женщину, отравляет и вылепливает из нее новую личность.
Женщина, родившая мальчика, будто осознает, что дала жизнь высшему существу.
Она начинает строить планы, как этот, неотъемлемо ее мужчина, завоюет мир, в рамках сексуальной и социальной агрессии одолеет всех и вся за ее слезки и страхи, защитит ее.
Она выбирает ему невест, презирая эти дырки бестолковые, она предупреждает его о засадах и западнях со стороны сыновей других женщин. Она сражается им как оружием, как тараном.
Бабоньки, с вами такое от химического отравления мальчиком?
А че тогда? В чем проблема?
Август, 2011 год.
Письмо 2
А вот такой еще у меня мучительный вопрос: женщина способна на гибельную любовь???
Смотрите: самка лосося ищет для нереста подходящую заводь, кошка – теплый подвал – ей пора окотиться, сука маламута роет нору в вашем цветнике прямо среди флоксов – будет щениться. Любовь у самки связана с выбором надежного места. И это природно и гадко одновременно. Понятно, объяснимо, тривиально и уныло.
А на гибельную любовь вы, самки, способны?
Чтобы антропоморфный амфетамин хлестал, чтобы не жрать, не пить, не спать, – хотеть сию секунду умереть за него? Вы способны испытывать чувства, хоть отдаленно напоминающие таковые у мужчин? Или вы Матки О Двух Ногах – теплый подвал, нора среди флоксов, тихая заводь?
Гибельная любовь вам знакома хоть сколько-нибудь?!
Ясен пень – нет.
Август, 2011 год.
Письмо 3
У меня товарищ есть, он живет в Херцлийе. Подтянутый и моложавый. Спортивный сердцеед – это модно у богатых. А я живу в гостинице «Давид Интерконти». Привязался как-то к видам из окна и повадился там жить. Это в Тель-Авиве. Он заезжает за мной, и мы едем в какой-то жилой квартал между Тель-Авивом и Херцлийей, чтобы поесть барабульки. Я просил на правах гостя, он нашел, позвал, повез, угостил.
Барабулек шесть, они лежат передо мной на тарелке. Они красиво обжаренные и совсем не безучастные – они полны деликатного невысказанного желания – они хотят быть съеденными.
Теперь, когда цель достигнута и они в моей власти, я кочевряжусь и позирую: я достаю из рюкзака китайские палочки из дерева «куриное крыло» и спрашиваю грудастую официантку о соевом соусе. Приносят. И соевый соус нашелся, и хумус, и еще что-то коричневое.
Я начинаю медленно ковырять податливое тельце барабульки палочками.
Мой друг обменивается лихими взглядами с двумя женщинами лет тридцати, которые садятся за соседний столик. У них миндалевидные, большие, чуть навыкате глаза. У них здоровенные молочные железы, и сало на бедрах лежит не чуть ниже талии, а сильно ниже талии.
Я проявляю приметливость, наблюдательность и внимательность. Целомудренно глядя на барабулек, я говорю:
– Попа низковата.
Он не отрывает взгляда от соседок и парирует:
– Но бюст!
Я остаюсь сторонником критического реализма:
– Пожарный шланг тоже можно смотать в большой рулон, мы не можем хвалить то, чего не видели в развернутом состоянии.
Он отворачивается от соседок и смотрит в сторону блюдца с хумусом. И вдруг:
– Ты когда-нибудь драл евреек?
Я делаю лицо человека, вспоминающего жизнь до дна дней своих, и шевелю губами. Я знаю ответ, но неприлично же сразу говорить. Он начинает прежде, чем мне Станиславский разрешает прервать паузу:
– Знаешь, каковы они в соитии? Не из наших, а вот такие еврейки, как эти – за соседним столом. Они кладут тебя навзничь, они сами приводят тебя в рабочее состояние, потом вскакивают на тебя сверху и скачут куда-то по бесконечной степи. Они скачут и скачут, они проворачивают голову обязательно набок и открывают рот. Они хрипят и сипят, и скачут, скачут, скачут бесконечно. Потом будто ерзают в седле – меняют положение, но голова откинута набок и чуть назад, а рот раскрыт, и стонет, и хрипит, и завывает. И так она совершает коитус сама с собой об тебя сколько сможет. Потом кончает и рушится. Рушится вбок – не на тебя, они вообще очень понимающие люди во всех смыслах.
– Ну а ты-то?
– Нет, потом она дает тебе делать все, что ты захочешь. Полежит пару минут, оклемается, и вся к твоим услугам. Они товарищеские и честные девушки, тут ни одна не подводила никогда. Как только себя удовлетворит, можешь работать на ней до седьмого пота.
Я некоторое время молчу, мне надо это обдумать. Мне еще надо раскурочить пять барабулек.
Честные, товарищеские, энергичные, самоудовлетворяющиеся женщины. Тут дело не в еврейках. Они все такие теперь – молодые, я имею в виду. Они не доверяют нам ни в чем, они все делают сами, они не дают нам и рта раскрыть – за ними первое слово, за ними же и последнее.
Они соревнуются с нами. Они хотят победить нас. Мы обязаны уважать в них профессионала. Мы обязаны с ними считаться. Мы не имеем права их унижать. И обижать. Мы должны посторониться, и заткнуться и иметь совесть, и что-то еще, я всего сразу не упомню. Мы хороши для них только и исключительно как победы – профессиональные, сексуальные, материальные – дай победить себя, парень, ляг, расслабь то, что надо, и напряги то, что надо, – спокойно, парень, ты попал в хорошие руки, тебя сейчас выдерут со знанием дела.
Зачем они с нами соревнуются?
Вот азиатки не такие – LBFM – Little Brown Fuck Machines из оккупированного Сайгона, по воспоминаниям, подкупающей покорностью кружили головы хамоватым самцам-морпехам.
А подкупая покорностью, тоже водружались сверху? И скакали и погоняли?
Зачем они соревнуются с нами? Мы же не хотим, они сами начинают об нас тренироваться-тешиться.
Я выхожу в коридор на радиостанции и сразу попадаю в их придуманную соревновательную жизнь, где меня положено отыметь, а в конце часто обидеться на меня за это.
Одна горланит, не закрывая рта, будто она табунщица в аргентинской пампе, и ты думаешь, что убил бы за это, но поздно уже – она и после смерти будет верещать. Но ты побежден, смят, потому что у тебя артикуляционная скорострельность не так высока.
Другая – Мальвина – учит меня-Буратину мыть руки непрерывно, пока я не пошлю ее однажды к Пьеро на хрен совсем.
Третья – непроходимая, торжественная и торжествующая дура-курица, которая вообще не понимает твоей речи, выхватывает из любого предложения любое понравившееся ей слово и к этому единственному понятному ей слову приспосабливает плоский вопрос с использованием правильного отглагольного прилагательного.
