культуры и вражде, когда вспоминает о великой общей задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи природы.
Как для одиночки, так и для человечества в целом жизнь труднопереносима. Культура, в которой человек участвует, накладывает на него какую-то долю лишений, а некую толику страдания причиняют другие люди – либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине несовершенств этой культуры. Добавим сюда урон, наносимый непокоренной природой (человеку привычно рассуждать о судьбе, или роке). Вследствие такого положения дел должны быть постоянная грызущая тревога и тяжелая обида от оскорбления естественного нарциссизма. Нам известно, как одиночка откликается на ущерб, наносимый ему культурой и другими людьми: он накапливает в себе соответствующую меру сопротивления институциям культуры и меру враждебности к культуре. А как он защищается против превосходящей мощи природы, против судьбы, которая грозит всем и каждому?
Культура облегчает эту задачу, старается в одинаковой мере за всех; примечательно, что почти все культуры делают в этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в защите человека от природы, разве что продолжают работу иными средствами. Налицо троякая задача: уязвленное людское самолюбие требует утешения; жизнь и мироздание нужно лишить присущего им ужаса; кроме того, ответа просит человеческая любознательность, движимая, конечно, сильнейшим практическим интересом.
Очень многое достигается самым первым шагом, то бишь при очеловечивании природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в спор, они остаются вечно нам чуждыми. Но если в стихиях бушуют страсти, как в человеческих душах, если даже смерть приходит не по воле случая, а выступает насильственным деянием злой воли, если повсюду в природе человека окружают существа, известные по опыту нашего собственного круга общения, то человек облегченно вздыхает, чувствует себя как дома среди окружающей жути и может психически справляться со своим безрассудным страхом. Быть может, мы по-прежнему беззащитны, но уже не ощущаем беспомощного паралича; мы способны, по крайней мере, откликаться – и, не исключено, даже узнали, как частично защититься (почему бы не ввести в действие против сверхчеловеческих насильников, то есть сил природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своем обществе, – почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить, отнимая у них тем самым какую-то часть их могущества?). Такая замена естествознания психологией не только приносит мгновенное облегчение, но также указывает путь к дальнейшему укреплению своего положения.
Вообще в таком положении нет ничего нового, у него имеется инфантильный прообраз, который оно, собственно, лишь продолжает и развивает. Ведь в такой же беспомощности человек когда-то уже находился – будучи маленьким ребенком перед лицом родительской пары, не без оснований внушавшей ребенку страх, особенно отец, на которого при всем том можно было рассчитывать для защиты от известных опасностей. Потому вполне естественно сопоставить оба положения. Да и желание, как в сновидениях, играет тут свою роль. Сновидец может испытать предчувствие смерти, ощутить, будто нечто хочет загнать его в могилу, но работа сна умело выбирает условия, при которых это страшное событие превращается в исполнение желания: сновидец зрит себя в древней этрусской гробнице, куда он спустился для удовлетворения собственного археологического интереса [61]. Сходным образом человек превращает силы природы не просто в человекообразных существ, с которыми может общаться как с равными, – это не отвечало бы подавляющему впечатлению от них, – но придает им характер отца, мнит их божествами, следуя при этом не только инфантильному, но, как я пытался показать, также и филогенетическому прообразу [62].
Со временем делаются первые наблюдения относительно упорядоченности и закономерности природных явлений, в результате чего силы природы утрачивают свои человеческие черты. Но беспомощность остается с человеком, а с нею сохраняются тоска по отцу – и боги. Последние продолжают выполнять свою троякую задачу: они изгоняют ужас перед природой, примиряют людей с жестоким роком, выступающим прежде всего в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, выпадающие на долю человека в культурном сообществе.
Но постепенно внутри этих функций начинает наблюдаться смещение. Замечается, что природные явления по некоей внутренней необходимости происходят сами собой; боги, разумеется, остаются во главе природы, они обустроили природу и могут теперь предоставить ее собственному попечению. Лишь от случая к случаю посредством так называемых чудес, они вмешиваются в ход событий, как бы для того, чтобы показать, что по-прежнему обитают в первоначальной области своего господства. Что касается повелений рока, то никак не отделаться от неприятной догадки: беспомощности рода человеческого, пребывающего в затруднениях, ничем не поможешь. Здесь боги отказываются помогать раньше всего; а если это они некогда сотворили рок, то их решения приходится назвать непостижимыми. В умах одареннейших людей древности брезжило понимание того, что Мойра стоит над богами [63] и что сами боги наделены судьбой. Чем автономнее оказывается природа, чем дальше отстраняются от нее боги, тем упорнее все ожидания сосредоточиваются на третьей отведенной им функции, тем в большей мере нравственность становится их подлинным владением. Задача богов теперь состоит в том, чтобы восполнить дефекты культуры и наносимый ею вред, исцелять страдания, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, и следить за исполнением предписаний культуры, которым люди так скверно подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхождение, они возвышаются над человеческим обществом, распространяются на природу и мироздание в целом.
Так создается запас представлений, порожденных потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности собственного детства и детства человеческого рода. Очевидно, что обладание такими представлениями ограждает человека в двух направлениях – против опасностей природы и рока и против горестей, причиняемых самим человеческим обществом. Общий смысл таков: жизнь в посюстороннем мире служит какой-то высшей цели, каковая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование человеческого естества. Быть может, предметом облагораживания и возвышения должно быть духовное начало в человеке – душа, которая с течением времени, медленно и неохотно, отделилась от тела. Все, что совершается в земном мире, есть выражение намерений какого-то непостижимого для нас разума: он неисповедимыми, затруднительными для нашего понимания путями и способами в конце концов направит все к благу, то есть к радостному для нас исходу. За каждым человеком присматривает благое, мнимо строгое Провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игрушкой сверхмогучих и беспощадных сил природы; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существования на пути к высшему развитию. С другой стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всем мирозданием, разве что некая всевышняя судебная инстанция следит за их исполнением несравненно более
