властно и последовательно. Всякое добро в конечном счете вознаграждается по заслугам, всякое зло карается, если не при этой жизни, то в последующих существованиях после смерти. То есть все ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к уничтожению; жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь (подобно невидимой части спектра, что примыкает к видимой), принесет исполнение всего, чего мы, быть может, не дождались на сем свете. Верховная мудрость, повелевающая этим ходом событий, бесконечная всеблагость, в ней выражающаяся, справедливость, берущая в ней верх, – все это черты божественных существ, создавших нас и мироздание как таковое. Или, скорее, черты единого божественного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов архаических эпох. Народ, которому впервые удалось такое сочетание всех божественных свойств в одном лице, немало гордился этим шагом вперед. Он как бы выставил на всеобщее обозрение отцовскую фигуру, что исходно таилась за всяким образом бога; по сути, это был возврат к историческим началам представления о божественности. Теперь, когда бог стал единственным и единым, отношение к нему снова смогло обрести ту близость и насыщенность, какие свойственны детскому отношению к отцу. Правда, раз уж для божественного отца было сделано так много, людям хотелось получить взамен вознаграждение – хотя бы стать его единственным любимым ребенком, избранным народом. Намного позднее благочестивая Америка выдвинет притязание быть
God’s own country, «собственной страной бога»; это, безусловно, оправданно, если усматривать здесь одну из форм человеческого поклонения божеству.
Подытоженные выше религиозные представления имели, естественно, долгую историю развития, творились разными культурами на различных этапах становления. Я выделил одну такую стадию, приблизительно соответствующую окончательной форме религии в нашей нынешней белой христианской культуре. Легко заметить, что не все части этого религиозного целого одинаково хорошо согласуются друг с другом, что противоречия повседневного опыта непросто сгладить и убрать. Но даже такие, каковы они есть, эти – в широком смысле религиозные – представления считаются драгоценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, доступной участникам культуры. Они ценятся куда выше всех искусств и умений, позволяющих открывать земные недра, снабжать человечество пищей, предотвращать болезни и так далее. Люди полагают, что жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту ценность, которая этим представлениям приписывается. Но встает вопрос, каковы эти представления с точки зрения психологии? Откуда проистекает то почтение, которым они окружены? Какова, если сделать следующий робкий шаг, их действительная ценность?
Исследование, которое разворачивается плавно и без помех, подобно монологу, таит в себе ряд опасностей. Легко поддаться соблазну и отодвинуть в сторону мысли, грозящие прервать ход изложения; взамен возникает чувство неуверенности, которое в конце концов приходится заглушать в себе чрезмерной решительностью. Буду воображать поэтому противника, с недоверием следящего за моими доводами, и позволю ему высказываться время от времени [64].
Слышу его слова: «Вы то и дело пользуетесь выражениями: культура создает такие-то религиозные представления, культура предоставляет их в распоряжение своим участникам; но для меня эти слова звучат странно – не могу в точности указать причину, почему, но в этих рассуждениях слышится налет искусственности, которого нет в более привычных утверждениях, скажем, о том, что культура создала порядок распределения продуктов труда или установила права на женщин и детей».
Думаю, что мой способ выражения оправдан. Я уже пытался показать, что религиозные представления порождаются той же самой потребностью, что и все другие достижения культуры, а именно – необходимостью защитить себя от подавляющего сверхмогущества природы. Сюда присоединяется второй мотив, стремление преодолеть болезненно ощущаемые несовершенства культуры. Вдобавок очень уместно говорить, что культура дарит эти представления индивиду, потому что он принимает их как данность, что они преподносятся ему готовыми, что он был не в силах изобрести их самостоятельно. Это наследие многих поколений, в которое человек как бы вводится, которое он перенимает как таблицу умножения, геометрию и прочее. Есть, конечно, и отличие, но к нему пока нет нужды обращаться, ибо оно в другом. Та странность, о которой упоминает мой собеседник, отчасти связана, полагаю, с тем обстоятельством, что обычно нам эту совокупность религиозных представлений рисуют как божественное откровение. Данное обстоятельство само по себе есть уже элемент религиозной системы, преподносимый с полным пренебрежением к известным нам фактам исторического развития религиозных идей и к их разнообразию в разные эпохи и в разных культурах.
«Имеется другой пункт, который кажется мне более важным. Вы заявляете, что очеловечивание природы проистекает из потребности положить конец человеческим затруднениям и бессилию перед лицом пугающих сил, вступить в отношения с ними и в конечном счете на них как-то повлиять. Но подобный мотив кажется излишним. У первобытного человека не было никакого выбора, никакого другого образа мысли. Для него естественно от рождения проецировать свое существо вовне, на мироздание, и во всех наблюдаемых явлениях усматривать действия существ, принципиально ему подобных. Он попросту не умеет постигать мир иначе. Совершенно непонятно, кстати, и выглядит, скорее, чудесным совпадением, как у него получилось, дав волю своей природной предрасположенности, удовлетворить одну из своих главных потребностей».
Я не вижу тут ничего по-настоящему примечательного. Неужели надо исходить из допущения, что человеческая мысль лишена практических мотивов, что она есть выражение бескорыстной любознательности? Вот это поистине трудно вообразить. Я склонен считать, что человек, воплощая силы природы в образах богов, следует, как и во многом другом, инфантильному прообразу. Имея дело со своим первым окружением, он усваивает, что завязывание отношений с ними есть способ повлиять на людей вокруг, и потому с той же целью обращается со всем, что встречается на его пути, как с таким же окружением. Я не опровергаю высказанное описательное замечание; да, человеку и вправду свойственно наделять личностным выражением все, что он хочет понять для последующего овладения (это психическое покорение как подготовка к физическому), но я предлагаю сверх того понимание мотива и происхождения этой особенности человеческой мысли.
«Теперь еще третье: вы уже затрагивали вопрос о происхождении религии в вашей книге “Тотем и табу”. Но там открывается иная картина, все сводится к отношению отца и сына: бог есть возвысившийся отец, а тоска по отцу – корень религиозной потребности и исток религии. С тех пор вы, похоже, отыскали фактор человеческой слабости и беспомощности, которому обычно и приписывается главнейшая роль в становлении религии, а теперь переносите на эту беспомощность все то, что раньше именовали отцовским комплексом. Могу ли я попросить вас разъяснить эту перемену?»
С удовольствием – на самом деле я ожидал этот вопрос. Насколько мы вправе говорить о фактической перемене? В
