слишком доброжелательно.
Последний факт должен пробудить в нас сильнейшие сомнения. Такой запрет наверняка объясняется только той (единственной) мотивировкой, что общество вполне осознает беспочвенность притязаний, выдвигаемых религиозными учениями. Иначе оно, несомненно, с великой охотой предоставляло бы всем, кто желает убедиться самостоятельно в положениях веры, весь необходимый для этого материал. Учитывая все это, к анализу двух других доводов мы подходим поэтому с настороженным недоверием. Мы должны верить потому, что верили наши предки. Но те ведь были гораздо более невежественными, верили в то, что сегодня представляется нам неприемлемым; поневоле начинаешь думать, что сами религиозные учения тоже, пожалуй, относятся к такого рода фактам. Свидетельства, оставленные предками, содержатся в сочинениях, которые никак не выглядят достойными доверия: они изобилуют противоречиями, подвергались многочисленным правкам и фальсифицировались; в них сообщается о неких фактах, но без малейших подтверждений. Не помогает и то, что источником каких-то слов или содержания этих сочинений целиком объявляется божественное откровение; подобное утверждение само принадлежит к тем самым учениям, достоверность которых подлежит проверке, а ведь ни одно утверждение не может само себя доказать.
Так мы приходим к поразительному выводу: те сообщения нашей культуры, которые могли бы иметь для нас величайшее значение, которые призваны прояснить загадки мироздания и примирить нас со страданиями жизни, на самом деле фактически лишены подтверждения. Тогда как даже такой для нас безразличный факт, как, например, то, что киты рождают детенышей, а не откладывают яйца, мы никогда не решились бы просто принять на веру, не будь он подкреплен весомыми свидетельствами.
Такое положение дел само по себе – крайне любопытная психологическая проблема. Не следует думать, будто мои замечания относительно недоказуемости религиозных учений содержат в себе нечто новое. Это ощущалось во все эпохи, даже нашими первопредками, оставившими после себя данное наследие. Быть может, многие из них разделяли с нами те же сомнения, только над ними тяготел слишком большой гнет, чтобы они отважились высказываться вслух. С тех пор несчетное множество людей терзалось схожими сомнениями – и старалось те подавлять, поскольку считало веру своим долгом; многие блестящие умы надломились в этом конфликте, многие характеры сделались ущербными из-за компромиссов, путем которых нащупывался выход из положения.
Если все доказательства в пользу достоверности религиозных учений берутся из прошлого, напрашивается стремление оглядеться по сторонам и понять, способно ли предоставить такие доказательства настоящее, о котором нам проще составлять и выносить суждения. Если удастся тем самым уберечь от сомнений хотя бы один фрагмент религиозной системы, значит, все целое чрезвычайно прибавит в достоверности. Чем-то в этом роде занимаются спириты, уверенные в посмертном продолжении жизни индивидуальной души и желающие недвусмысленно доказать это отдельно взятое положение религиозного учения. К сожалению, они не преуспели пока в опровержении того мнения, что появления и высказывания вызываемых духов суть плоды их собственной психической деятельности. Они якобы призывают духов величайших людей и известнейших мыслителей, но все добытые от тех высказывания и сообщения настолько глупые и неутешительные в своей пустоте, что из всего этого с полной достоверностью можно вывести разве что суждение об умении духов приспосабливаться к кругу людей, которые их вызывают.
Следует упомянуть еще о двух попытках уйти от проблемы; обе они производят впечатление судорожного приложения усилий. Одна, насильственной природы, восходит к древности, вторая же, изощренная, современна. Первая – это credo quia absurdum, учение «Верую, ибо абсурдно» отцов церкви [69]. Отсюда следует, что религиозные учения не подчиняются требованиям разума, что они стоят над разумом. Их истину надо постигать, что называется, сердцем, а в понимании нет надобности. Но подобное credo интересно лишь как исповедь; в качестве предписания оно лишено обязательной силы. Должен ли я верить любому абсурдному утверждению? А если не любому, то почему именно этому? У разума нет вышестоящей инстанции. Если истинность религиозных учений зависит от внутреннего переживания, подтверждающего истинность, то как быть с теми многими людьми, кто обойден столь редкостным даром? Можно требовать от всех людей пользоваться разумом, которым человек наделен от рождения, но нельзя выводить общеобязательный долг из побудительной причины, имеющей силу лишь для ничтожного меньшинства. Если кто-то один после состояния глубокой восторженности приобрел непоколебимое убеждение в подлинности религиозных учений, разве это что-либо значит для остальных?
Вторая попытка – из области философии «как если бы». Утверждается, что в нашей мыслительной деятельности нет недостатка в допущениях, беспочвенность и даже абсурдность которых вполне нами сознается. Их называют фикциями, но по целому ряду практических мотивов нам следует вести себя так, «как если бы» мы верили в эти фикции. В частности, это верно для религиозных учений ввиду их особой важности для поддержания человеческого общества [70]. Подобные доводы недалеко ушли от принципа credo quia absurdum. Мне же кажется, что гипотезу «как если бы» может выдвинуть только философ. Человек, чье мышление не подвергалось воздействию философского ремесла, никогда не сможет принять это утверждение; для него с признанием абсурдности или противоречия разуму вопрос закрывается. Его не склонишь к тому, чтобы он, когда дело касается его важнейших интересов, отказался от достоверности, которой требует для повседневной деятельности. Вспоминаю одного из моих детей, который очень рано стал выделяться особым пристрастием к объективности. Когда детям рассказывали сказку, которую они слушали завороженно, он подошел и спросил: «Это правдивая история?» Получив отрицательный ответ, он удалился с пренебрежительной миной. Следует надеяться, что скоро люди начнут вести себя по отношению к религиозным сказкам подобным же образом, вопреки ходатайству утверждения «как если бы».
Но пока они действуют совсем другими способами, и в прошедшие времена религиозные представления, несмотря на всю свою, бесспорно, недостаточную подкрепленность, оказывали сильнейшее влияние на человечество. Это очередная психологическая проблема. Надо выяснить, в чем состоит внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству они обязаны своей действенностью, будто бы независимой от разума.
Полагаю, ответ на оба вопроса уже в достаточной мере подготовлен. Мы получим его, обратив внимание на психическое происхождение религиозных представлений. Выдаваемые за знание, они вовсе не являются ни предпосылками опыта, ни конечным результатом мышления; это иллюзии, исполнение древнейших, сильнейших и самых настойчивых желаний человечества; тайна их силы кроется в силе этих желаний. Мы уже знаем, что пугающее ощущение детской беспомощности пробудило потребность в защите – в защите посредством любви; эту защиту ребенку предоставляет отец. Осознание того факта, что эта беспомощность растягивается на всю человеческую жизнь, вынуждает и далее цепляться за отцовскую фигуру, теперь уже более могущественную. Добрая власть божественного Промысла смягчает страх перед жизненными опасностями; установление нравственного миропорядка обеспечивает торжество
