невозможно, внутри данной культуры пускает корни устойчивая неудовлетворенность, способная привести к опасным мятежам. Если культура не переходит тот порог, когда удовлетворенность определенного числа ее представителей имеет своей предпосылкой угнетение других, возможно, большинства (как случается во всех современных культурах), то угнетенные понятным образом проникаются острой враждебностью к культуре, существование которой они поддерживают своим трудом, но к благам которой они почти непричастны. В этом случае усвоения культурных запретов ожидать от угнетенных не приходится – наоборот, они не расположены признавать эти запреты, стремятся разрушить саму культуру и даже уничтожить, если выпадет шанс, сами ее предпосылки. Враждебность этих классов культуре столь очевидна, что благодаря ей теряется из вида менее явная враждебность лучше обеспеченных общественных слоев. Нечего и говорить, что культура, оставляющая столь значительное число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает оного.
Мера, в какой предписания культуры усваиваются обществом – то есть, выражаясь популярно и ненаучно, нравственный уровень участников культуры, – не является единственным духовным благом, которое надо принимать в расчет при оценке значимости культуры. Иными формами ее богатства выступают идеалы и творения искусства, то есть виды удовлетворения, извлекаемого из иных источников.
Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной культуры – отнесение каких-либо достижений к наивысшим и наиболее значимым— к ее психологическому достоянию. При первом приближении кажется, будто этими идеалами определяются успехи культуры, но подлинная зависимость может быть иной: идеалы складываются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внутренних задатков культуры с внешними обстоятельствами, и эти первые успехи как бы запечатлеваются в идеале, зовущем к их повторению. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, обретает тем самым нарциссическую природу; оно покоится на гордости за уже достигнутые успехи. Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, стремящимися к другим достижениям и составившими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право глядеть свысока на остальные. В итоге культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными единицами, что всего отчетливее наблюдается в отношениях государств и народов.
Нарциссическое самодовольство собственным идеалом также относится к тем силам, которые успешно противодействуют разрушительным настроениям внутри конкретной культурной единицы. Наслаждаются благодеяниями своей культуры не только господствующие классы – это присуще и угнетенным, поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков вне своей культуры вознаграждает их за униженное положение в собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской службой плебей, зато я римский гражданин, который заодно с другими римлянами покоряет прочие народы и предписывает им правильные законы. Такое отождествление угнетенных с классом правителей, который их эксплуатирует, составляет, впрочем, лишь фрагмент более широкой картины. Угнетаемые вполне способны аффективно привязываться к угнетателям, видеть в господах, вопреки своей враждебности к ним, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно удовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человеческих масс, сохранялись живыми столь долгое время.
Другого рода удовлетворение доставляет представителям той или иной культурной единицы искусство – как правило, недоступное массам, занятым изнурительным трудом и не получившим индивидуального воспитания. Искусство, как мы давно уже убедились [60], приносит замещающее удовлетворение древнейшим, но до сих пор глубочайшим образом переживаемым культурным запретам и тем самым – как ничто другое – примиряет с принесенными жертвами во имя культуры. Кроме того, художественные творения дают повод к совместному переживанию высоко ценимых аффектов и вызывают ощущение сплоченности, в котором остро нуждается всякая культурная единица. Когда изображают достижения данной культуры и ярко напоминают о ее идеалах, эти творения служат еще нарциссическому удовлетворению.
До сих пор не упоминалась самая, быть может, важная часть психического инвентаря культуры. Это ее, в широчайшем смысле, религиозные представления, иными словами, – как предстоит обосновать ниже – ее иллюзии.
В чем заключается особая ценность религиозных представлений?
Мы говорили о враждебности к культуре, возникающей вследствие культурного гнета и требуемого отказа от влечений. Если вообразить, что запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать предметом своих сексуальных желаний любую женщину, какая приглянется, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, – то наступит поистине прекрасное время, а жизнь превратится в череду удовлетворений! Правда, почти сразу проявляется первое затруднение: каждый другой испытывает ровно те же побуждения и будет обращаться со мной не более любезно, чем я с ним. По сути, лишь один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым благодаря устранению всех культурных ограничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; причем даже он имеет основания желать, чтобы другие соблюдали, по крайней мере одну культурную заповедь: «Не убий».
При этом бессмысленно и, в общем-то, близоруко стремиться к отмене культуры! Тогда нам выпадет пребывать в природном состоянии, переносить которое гораздо тяжелее. Пускай природа не потребует от нас как-либо ограничивать влечения и предоставит нам полную свободу действий, однако у нее есть свой, особо действенный способ справиться с людьми – она губит нас, холодно, жестоко и, как нам кажется, бездумно, именно посредством удовлетворения нами своих влечений. Как раз в силу опасностей, которыми грозит человеку природа, мы ведь объединились и создали культуру, призванную, среди прочего, сделать возможной нашу совместную, общественную жизнь. В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное обоснование – защита человека от природы.
Известно, что во многих отношениях культура уже сносно справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, станет справляться еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько, чтобы верить, будто природа покорена; мало кто смеет надеяться, что она в один прекрасный день целиком покорится человеку. Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым человеческим усилием: земля содрогается, разверзается, хоронит все человеческое и труд человека; вода в своем разгуле все заливает и затапливает; бури все сметают; в болезнях мы совсем недавно опознали нападение других живых существ; имеется, наконец, мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого снадобья – и вряд ли будет найдено. Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, неустанно напоминает о нашей слабости и беспомощности, от которых мы предполагали избавиться посредством культурного труда. К немногим радующим и возвышающим зрелищам, доступным человечеству, относятся случаи, когда оно перед лицом стихийного бедствия забывает о своих разногласиях, о всех внутренних трудностях
