обиженных жизнью считается свойством особенно возвышенным и возвышающим. Милостыня – одна из основ христианского дела спасения. Открывать приюты для сирот, подавать нищим, жертвовать на бедных и прочее – "истинно христианское" дело, которое непременно зачтется.
Возвышенно-романтический взгляд на милостыню, нищенство, бродяжничество и убожество зародились в среде, где провозглашалось, что именно отверженность, нищета, социальная и прочая обездоленность и обиженность есть наивысшие достоинства, есть "убогость", знак Божий, заранее обеспечивающий первые места в Царстве Божьем. Надо полагать, что в среде этой многие слова Христа понимались по-своему.
Кто "соль земли" и "свет мира"? Кто блаженны, то есть, избраны к блаженству? Это нищие и нищие духом, это те несчастливые, которые плачут ("плачущие"), это те беззащитные, которых давят, которые не в силах дать отпор ("кроткие"), это те, которых изгнали за сказанные сильным мира слова, за дерзкие речи ("изгнанные за правду"), это те, которые материально поддерживая нищих, подают милостыню ("милостивые").
Из девяти заповедей блаженства Нагорной проповеди шесть ставят на пьедестал тех, кто оказался на последних местах среди людей. Стремление этих людей возвысить себя понятно. Другое дело, каково достоинство таких стремлений.
Когда бедный сетует на богатого, то, с одной стороны, претензии его справедливы, а с другой стороны, им движет обида – чувство, гасящее духовную жизнь. Когда же нищий – именно потому, что он нищий, – возвещает себя избранником Божьим, то в основе его самомнения лежит темное стремление, выражающее низменность его души. То же темное стремление, та же духовная низменность лежит в основе стремления к самовозвышению бездаря перед талантом или умельцем, горбуна перед атлетом, невежды перед ученым, плебея перед аристократом, слабовольного перед сильным, нищего духом перед богатым духом. Кто ни разу не слышал нарочитый смешок плебейской надменности, исходящей от в чем-то ущербного человека, при случае считающего – к удивлению – себя выше.
В низинах общественной жизни темные душевные стремления если и не шире распространены, то обретают особую силу низменности. Явление это только на четверть социальное и бытовое, а на три четверти иррационально душевное. Обычно оно проявляется исподтишка, но бывают времена, когда оно начинает утверждать себя открыто и властительно.
Вот еще свидетельство Цельса о той эпохе первохристианства, которая привычно идеализируется. Примечательно, что Цельс описывает современное ему явление без его христианской принадлежности, не предполагая, что оно может иметь хоть какое-нибудь значение в будущем.
"Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие, бродящие по городам и лагерям, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя как прорицатели. Каждому приято и удобно заявлять: "Я – Бог, или дух Божий, или сын Бога. Я явился. Мир погибает, и вы, люди, погибнете за грехи. Я хочу вас спасти. И вы скоро увидите меня возвращающегося с силой Небесной. Блажен, кто теперь меня почтит; на всех же прочих, на их города и земли я пошлю великий огонь… А кто послушается меня, тем я дарую вечное спасение". К этим угрозам они вслед за тем прибавляют непонятные, полусумасшедшие, совершенно невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет".
Цельс не слишком вникал, что к чему. Но рассказывал живописно и психологически достоверно. Читая его, с ужасом начинаешь понимать, что вероучение и жизнеучение Иисуса начало распространяться и, что важнее всего, пустило исторические корни как грубое суеверие, среди немощного и невежественного люда, обуянного низменными душевными стремлениями, которыми люди эти компенсировали свою убогость и ущемленность. Одновременно с "нищенским" были, конечно, были, и другие формы и струи исповедания первохристианства, но эти более достойные формы, повторю еще раз, никогда не стали бы массовыми движениями и исчезло бы, как исчезали множество других глубоких учений, религиозных течений и сект.
Общественно и телесно нищие и нищие духом – вот та "грязь", в которую брошено семя и которая произрастила его.*) "Грязь" эту с течением времени перетолковали и придали блеск духовного действия.
*) Фромм пишет: "Первоначально понятие Христа раскрывалось через догмат усыновления, утверждавший, что Бог принял человека Иисуса в качестве Своего сына, иными словами, что страдающий и бедный человек стал Богом. В этом догмате нашли свое религиозное выражение революционные надежды и стремления бедных и униженных.", то есть наших нищих духом. Это та стадия распространения христианства, в которой они играли ведущую роль.
Ужасное видение о нищих духом, взявших на вооружение и сохранивших в Истории одно из высочайших движений духа в человечестве, поначалу подавляет так, что не хочешь этому верить. Но чем дальше думаешь, тем более убеждаешься, что видение это не мираж, что на одном из первых этапов зарождения христианства произошло нисхождение высокой одухотворенности в низменную стихию всякого рода "нищих". Без такого нисхождения с вершины на дно – нисхождения, вИдение которого так ужасает душу – новое учение, наверняка, не укоренилось бы в массах, не выжило бы на почве языческой жизни, не взошло бы и не расцвело.
Иисус сам был бродячим нищим, гонимым (людьми Ирода Антипы), ему "негде было приложить голову". Погиб он позорной смертью раба. И окружение его – блудницы и мытари. И жил он в какой-то религиозно-экзотической стране Иудее. А в лике его – любовь; и почему-то исключительно к отверженным, ненавидимым, падшим, презираемым, слабым, больным.
А чудеса Христа? Он не передвигал горы, не побеждал чудовищ, не воздвигал за ночь крепости, не затмевал солнце и прочее. Из традиционных чудес он единожды, и то случаем, укротил бурю на озере. Да еще воскресил брата Марфы Лазаря, которого сам знал и любил. Было два-три случая самоисцеления прикасавшихся к нему и несколько случаев исцеления в награду за веру. Остальные же три десятка случаев это либо исцеление всяческих несчастных: душевнобольных (изгнание бесов из человека), глухих, немых, слепых, глухонемых, слепорожденных, сухоруких, расслабленных, одного лунатика, восемнадцать лет согбенной женщины, раздутого водянкой и несчастных из несчастных – прокаженных; либо это благодеяния беднейшим: насыщение тысяч голодных хлебами, превращение воды в вино для нужд тех, которым его не хватало даже на свадьбу, воскрешение единственного сына несчастной одинокой вдовы. В качестве объектов чудес Иисуса Евангелия демонстративно предпочитают обиженных природой или судьбой. Одним этим Иисус более всего рисуется покровителем "последних" общества, "своим" божеством для них.
Такой герой вполне подходил на роль избавителя, спасителя «нищих». К тому же спаситель этот, в отличие от воина-спасителя Митры, не требовал суровых инициаций, предполагавших физические достоинства и умение терпеть и жертвовать. Спасение он обещал задаром, по избранничеству. Но спасение – от чего?
Исследователи истории Христианства обычно указывают на дуализм в представлениях о мире людей первых веков нашей эры. Избавление такие люди должны были искать от власти "темного начала" телесного мира, от "сынов тьмы", от злого духа. Но такое избавление не показалось бы Цельсу
