Родным легче всего затронуть наши эмоции, потому что мы всегда можем идентифицировать себя с ними. Это явление, известное как эффект идентификации с жертвой, прекрасно освоили многочисленные благотворительные организации, которые при помощи плакатов с фотографиями детей стараются поместить в фокус кампании по сбору средств человека, а не группу. Новостные агентства тоже эксплуатируют этот эффект и обязательно показывают конкретного человека, стараясь максимизировать впечатление от новости и затронуть эмоциональные струны в душах зрителей. Публика скорее посочувствует злоключениям единственной жертвы, имеющей лицо и имя, чем страданиям множества неизвестных жертв. Вы, возможно заметили, что та же стратегия потихоньку пробирается в политическую риторику: тамошние деятели в поддержку своим аргументам рассказывают об обычном человеке, причем описывают его так, чтобы любой слушатель мог себя с ним идентифицировать. Судя по всему, мы можем посочувствовать скорее одному человеку, чем многим.
Даже ощущая, что нами манипулируют, мы, как правило, не можем устоять перед эффектом идентификации. С одной стороны, очень непросто постичь страдания огромного множества людей. Иосиф Сталин однажды заметил: «Смерть одного русского солдата — это трагедия. Миллион смертей — это статистика»[4]. Когда мы слышим о массовой гибели людей, мы не можем осмыслить масштаб трагедии — подобное не укладывается в голове, а цифры просто ошеломляют. Мы с гораздо большей вероятностью будем помогать, если увидим одного пострадавшего. Как объяснила мать Тереза: «Если я увижу перед собой массу людей, я никогда не буду действовать. Если увижу одного, буду».
Существует множество возможных причин, по которым мы так к этому относимся и готовы помогать одному, но не многим. Для начала заметим, что мы вообще чувствительны к числам. Мы рассуждаем так: спасти десять человек из ста более эффективно, чем спасти десять человек из миллиона. Перспектива работы со множеством людей подавляет, а сама работа кажется обреченной на неудачу. Если жертва одна, то и цель одна, причем цель достижимая. Если бы приведенные аргументы были верны, мы с большей охотой помогали бы небольшой группе, чем большой. На самом же деле любые аргументы, основанные на относительных числах, убеждают плохо. Эффект идентификации с жертвой резко уменьшается уже при увеличении числа жертв с одной до двух. Слович выяснил, в частности, что стоит ввести в приведенный выше текст брата Рокии Муссу, как симпатии читателей и размеры пожертвований существенно снижаются. Это позволяет предположить, что идентифицируем мы себя именно с индивидуумом, потому что нам проще сочувствовать злоключениям одного человека. Мы еще поговорим о том, что там, где речь заходит о решениях, мы всегда зависим от группы, но нам намного легче поставить себя на место другого, чем представить себе страдания нескольких человек.
Значительная часть наших рассуждений на темы морали управляется эмоциональной реакцией на представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Думая об аморальных действиях, мы можем испытывать самое настоящее физическое отвращение. Эти инстинкты формируются при одомашнивании и используются для подпитки праведного гнева. К примеру, к гомосексуальности во многих обществах (как настоящего, так и прошлого) относятся терпимо, что доказывает, что встроенного естественного предубеждения против отношений между людьми одного пола не существует. Но если дети растут в обществе, где подобная практика осуждается, они неизбежно впитывают в себя проецируемое группой негодование в виде личного чувства отвращения.
Привычку полагаться на чувство отвращения иногда называют мудростью отвращения. Говорят об этом обычно те люди, кого отталкивают определенные действия и кто считает себя вправе осуждать поведение других потому, что им самим оно неприятно. Проблема здесь состоит в том, что отвращение у людей вызывают самые разные вещи — смотря у кого спросить. Эволюционный психолог Джесси Беринг в своей книге Perv[5], посвященной человеческой сексуальности, указывает на то, что у так называемого типичного сексуального поведения тоже существует немалое количество вариантов, и фактор отвращения в этом смысле — плохой барометр; он не в состоянии объяснить, почему некоторые сексуальные акты считаются дурными. Чтобы проверить собственную моральную позицию с помощью чувства отвращения, представьте себе следующий сценарий. Представьте, что брат и сестра (оба совершеннолетние) однажды на отдыхе решают заняться сексом. Оба согласны в этом участвовать, оба принимают адекватные меры предосторожности и решают никому не говорить. Никто в этой ситуации не пострадал ни в психологическом, ни в физическом смысле, оба получили удовольствие… Но что думаете лично вы: они поступили аморально? Большинство людей, рассматривая этот сценарий, чувствуют отвращение, но, если попросить объяснить причину этого отвращения, они не в состоянии привести ни одного довода в пользу того, что поступок брата и сестры действительно так уж плох. Как характеризует эту ситуацию психолог Джонатан Хайдт, эти люди испытывают «моральное потрясение».
Хайдт считает, что некоторые моральные ценности не усваиваются в процессе воспитания, а основываются на интуитивных представлениях о добре и зле — может быть, на тех самых рассуждениях о хорошем и плохом, которые характерны для маленьких детей. Инстинктивная реакция всегда эмоциональна и часто возникает при отсутствии сколько-нибудь разумных оснований и объяснений. В знаменитом умозрительном эксперименте, известном как проблема вагонетки, взрослые люди формулируют, на первый взгляд, различные моральные оценки, основанные на инстинктивной реакции. Участнику такого эксперимента говорят, что по рельсам едет неуправляемая вагонетка, приближаясь к месту, где на путях трудятся пятеро рабочих. Если вагонетку не остановить, все они погибнут под колесами. Однако на пути есть развилка со стрелкой, по которой вагонетку можно увести на другой путь, где работает только один человек. Что же делать? Оставить все как есть и позволить вагонетке врезаться в людей — или вмешаться и отвернуть вагонетку на другой путь, чтобы она убила лишь одного рабочего? Большинство людей считает, что правильно было бы отвернуть вагонетку. Более того, это не только правильное решение; с точки зрения морали было бы неправильно не перевести стрелку. Может быть, мы и сочувствуем несчастному, но спасать надо группу.
А теперь рассмотрим другую версию сценария с вагонеткой. В проблеме с мостиком вы стоите на пешеходном мостике над путями. Опять же на путях работает пятеро рабочих, а на них несется сорвавшаяся вагонетка, способная их всех убить. Однако вы можете предотвратить эту беду, если сбросите на пути толстяка, сидящего на перилах мостика. Он, конечно, погибнет, но заблокирует своим телом путь, и рабочие останутся живы. Хотя результат формально получается тот же (погибает один, а пятеро остаются жить), мало кто из взрослых считает, что мог бы столкнуть этого человека. По какой-то причине это действие уже не кажется вполне правильным.
Эта дилемма помогает нам понять, что большинство людей опирается в моральных вопросах на интуицию и формирует свои суждения о том, что хорошо, а что плохо, базируясь на инстинктивных ощущениях. Большинство из нас не столкнули бы толстяка, потому что это слишком эмоционально тяжело, чтобы даже подумать об этом всерьез. Если бы этого человека не нужно было физически толкать, а он стоял бы, к примеру, на люке над путями, то гораздо большее число людей согласились бы дернуть за рычаг и открыть люк — результат тот же, но вовлеченность куда меньше.
Такой эффект эмоциональной отстраненности объясняет, почему нам тем проще убивать, чем меньше мы контактируем с жертвами и чем дальше они от нас находятся. Этот момент учитывается в современной технологической войне, где операторы при помощи машин атакуют врага на другом конце света. Ушли в прошлое дни, когда солдат приходилось учить преодолевать эмоциональное отвращение, выпуская штыком кишки врагу. Сейчас можно нажать кнопку — и где-то далеко беспилотник сделает всю работу за вас.
Думая о добре и зле, мы задействуем в мозгу разные системы рассуждений. Одна работает быстро и интуитивно, другая — медленно и логически. Тем не менее обе системы участвуют в игре: действуем мы быстро, а потом логически оправдываем свои поступки. Специалист по социальной нейробиологии Джошуа Грин показал, что, когда взрослых помещают в аппарат сканирования мозга и дают им вводную проблемы с мостиком, у них активируются эмоциональные участки мозга, включая заднюю поясную кору, среднюю часть префронтальной коры и мозжечковую миндалину. Это свидетельствует о том, что они прочувствовали ситуацию. Напротив, проблема с вагонеткой, где достаточно всего лишь повернуть рычаг и никого не нужно толкать, активирует преимущественно логические области префронтальной коры и нижние теменные доли мозга, где производятся вычисления. Именно здесь разум правит бал и принимает решения.
