более жизненную, но надежную, а через то даже мягкую, добрую и неуловимо-обнадеживающую.
Уютная ровненькая чистота, добрая беседа без хирургического «ощупывания» ее души, ужины в кафе с вежливыми официантами, с которыми уже по-свойски сошелся отец… Все это и впрямь успокаивало и заживляло дух, как лекарства исцеляют кровь.
И все бы ничего, только действовал отец твердо, может даже грубо. И вскоре Алену ждал удар – отец заменил диван. Мамин диван! Он поставил на его место новый – красивый, удобный но… чужой.
Алена неприятно удивилась, а потом и возмутилась. Но отец разводил руками – так надо, мол. И она… расплакалась. А пытаясь сдерживаться, и вовсе срывалась все больше и больше, пока не разрыдалась в голос:
– Как же ты… Как ты мог? – она не находила слов, чтобы объяснить ему, как важно помнить, как важно видеть что-то, что осталось от нее. – Это же была память!
Отец опять смущался, не находил места рукам, но стоял на своем:
– Память… она в сердце. Предметы – это не память. Это надгробия, понимаешь? – он взял ее за плечи впервые, приблизил и всмотрелся в глаза: – Мама умерла. Точка. Ты живешь. И живешь не ее жизнь, а свою. Ну и не живи в прошлом, которое уже умерло. Ты знаешь, где много надгробий?
– На кладбище! – отмахнулась Алена грубо, но, видимо, угадала его мысль, потому что отец, вытаращив глаза и подняв брови, согласно закивал головой.
– Именно! Кладбище – не место для живых. Если в сердце есть память, то предметы не нужны. А жить надо с живыми!
Алена не ответила. Может и стоит изменить все вокруг, но как не потерять себя в этой круговерти, как не выбросить из души ценное? И хорошо ли впускать в свою душу других людей, пусть и родственников и разрешать им складывать новую реальность?
За ужином она больше молчала, на его шутки отвечала равнодушной ухмылкой и вспоминала роковое «Да».
Но, засыпая, она вдруг поняла, что возвращаться назад, обратно в тревожную, серую и одинокую квартиру, похожую на кладбищенский склеп, ей бы и впрямь очень не хотелось. От этой мысли она проснулась, уставилась в темноту и вслушалась в звуки кухни. Но старого холодильника там уже не было, и она стала слушать ровное и сильное дыхание отца, похожее на крепкий летний ветер.
Ну что ж… Пусть все будет так.
Через две недели отцу позвонили:
– Алло! Сан Саныч, здорова! – поздоровался он с кем-то, потом долго молчал, слушая, судя по интонации, гневную речь собеседника. Когда речь иссякла, отец объяснил ему: – Я же тебе растолковал, когда уезжал. Да справятся они без меня… Ну, гуд, уволен – так уволен. В трудовую только не спеши вносить, приеду – лично обсудим. Подожди… Ну ладно, как хочешь, твое право. Нет, все равно не приеду. Точка.
Его уволили!
Алена даже сжалась, будто стремясь сгинуть вон. Ведь, выходило, что она виновница его краха! Она не знала, чего ей хочется больше: провалиться сквозь пол на первый этаж, а через него в подвал, или пожалеть этого несчастного человека, на которого явно перекидывается ее заразное невезение.
Но отец только балагурил, шутил и рассказывал, как поймал в заливе самую крупную в своей жизни рыбину, о которой мечтал всю жизнь, но пока снимал с крючка, не только упустил, но и сам свалился в море вслед за нею.
– И… как потом? – открыла рот Алена с интересом, исследуя его реакции на несчастья, чтобы пропитаться его странной бесшабашностью.
– Чуть не утонул, – рассмеялся он. – Так хохотал в воде, что чуть не захлебнулся. Представляешь себе, опытный рыбак, свалился с лодки! Глаза по пять рублей, руки дрожат! И… плюх! Прямо в одежде.
– А, поняла. Ты не расстроился.
– Да нет! – он вздохнул, посерьезнел. – Все есть, что нужно. Все, что можешь удержать. А что не удержишь, то и выскальзывает. И слава Богу! Я, кстати, тем летом еще крупнее поймал. Но на тот раз уже сам отпустил.
Чувство вины все же захватило Алену.
Она подошла к отцу, который сидел на кухне за столом и болтал ложечкой в давно остывшем чае, неуверенно обняла его со спины, почти некасательно прилегла головой на его плечо и попробовала извиниться:
– Прости меня, что тебя уволили из-за меня, – она не знала что и сказать, как угодить ему, чтобы загладить свою неуместность в его жизни. Она даже позволила ему немного втянуть ее в хищные лабиринты религиозности, затронув табуированную тему веры в Бога. – Бог тебя наказывает за меня?
Отец приклонил свою крупную голову к ее голове, погладил по руке и ответил:
– Он поставил меня перед выбором, потому что хочет утвердить мою руку. Чтобы я стал прочным. И я выбираю тебя. А Он… Он позаботится об остальном. Так это устроено, и всегда так работает. Ему нужна только Правда.
Больше на подобные темы они не разговаривали, и это уже удивляло Алену. Неужели нет у него в голове религии, которую, как казалось ей, и, по крайней мере, как говорила мама, религиозники стремятся навязать всем, кому только смогут?
Собственные ее мысли о Боге не имели определенности, то питая сердце надеждой, от которой хотелось плакать, то пугая непредсказуемостью и сложностью и вселяя в душу чувство необъятности Вселенной, в которой сама Алена имеет меньше смысла, чем пылинка, которая существует по делу, для чего-то, а не просто так, ради заполнения пустот.
Наконец, Алена осмелилась.
– А Бог… Неужели ты узнал о Нем из мифов и так в них поверил?
– Нет, – снисходительно улыбнулся отец. – Я узнал о Нем из своего сердца и из всего, что вижу вокруг себя. Хотя, конечно, и из книг тоже.
– Но зачем все эти сложности, когда мир и так сложный?
– Все просто, и Бог предельно прост. Он проще атома. Но парадоксален, потому что непостижим больше, чем Вселенная. Вопрос в другом: как жить? Кто я? Зачем я? Что мне делать? А вдруг Бог – это выдумка, как ты говоришь, миф? Что тогда?
– И что тогда?
– Тогда я буду верить в Него все равно. И я буду наполнен смыслами, мотивациями и мужеством, которое дается «бесплатно». Потому, что верю просто так, без всяких «а вдруг». И часто бываю счастлив.
Теперь Алена не плакала, по крайней мере – не плакала днем. И особенно было ценно то, что она не плакала по вечерам.
Теперь все было по-другому, хотя будущего она все еще не видела, но старалась
