маленькая потайная дверца в сокровеннейших и загадочнейших тайниках души, она открывается в ту космическую ночь, каковой было психическое задолго до того, как явилось на свет какое-либо эго-сознание, и каковая останется собой, сколь бы далеко ни простиралось наше эго-сознание. Ибо всякое эго-сознание изолировано; разделяя и различая, оно познает одни только частности и видит лишь то, что может быть сопоставлено с эго. Его сущность – ограничение, пусть оно достигает самых дальних туманностей среди звезд. Сознание неизбежно разделяется; но во сне мы будто превращаемся в подобие более обобщенного, более истинного, более вечного человека, обитающего во мраке изначальной ночи. Там он по-прежнему целостен, и целое в нем неотличимо от природы и лишено всякого эгоизма.
305 Именно из этих всеобъемлющих глубин возникает сон, каким бы ребяческим, гротескным и безнравственным он ни казался. Он так похож на цветок в своей искренности и правдивости, что заставляет нас устыдиться обманчивости нашей жизни. Неудивительно, что во всех древних обществах яркие сны считались посланиями богов! Рационализму нашей эпохи только и остается, что объяснять сновидения остатками дневных впечатлений, видеть в них этакие крохи, упавшие в сумеречный мир с богато накрытого стола нашего сознания. Эти темные глубины не более чем пустой мешок, содержащий не более того, что падает в него сверху. Почему мы склонны забывать, что в обширной области человеческой культуры не найти ничего величественного или прекрасного, что не выросло бы первоначально из счастливого озарения? Что стало бы с человечеством без подобных озарений? Нет, правильнее и точнее будет утверждать, что именно наше сознание и есть тот мешок, в котором отсутствует вообще что-либо, кроме того, что может в него упасть. Мы никогда не поймем, насколько зависимы от озарений, пока, к своему огорчению, не обнаружим, что они перестали нас посещать. Сон – не что иное, как озарение, пришедшее к нам из темного, всеобъемлющего мира психики. Что может быть более естественным, если мы заблудились среди бесконечных частностей и обособленных подробностей поверхности мира, чем постучать в дверь сновидений и заняться поиском указаний, которые приблизят нас к основополагающим фактам человеческого бытия?
306 Здесь мы сталкиваемся с упрямым предубеждением: мол, сны чересчур витиеваты, нереальны, лживы, это просто исполнения неосуществимых желаний. По большому счету, все такие доводы – лишь повод не воспринимать сны всерьез, ибо иначе придется доставить себе некоторое неудобство. Наша интеллектуальная сознательная гордыня ценит обособленность, несмотря на все недостатки последней, и потому люди готовы на все, только бы не признавать, что сны реальны, что они говорят правду. Некоторым святым, как известно, снились очень грубые сны. Куда бы подевалась их святость, возвышающая над пошлой чернью, если бы непристойность сновидений сбывалась наяву? Увы, самые убогие сны подчеркивают наше кровное родство с остальным человечеством и наиболее действенным образом подавляют высокомерие, порожденное атрофией инстинктов. Даже распадись мир на куски, единство психического не пострадает. Чем шире и многочисленнее трещины на поверхности, тем сильнее укрепляется это единство в глубине.
307 Никто, конечно, не испытав подобного на себе, не поверит, будто возможна какая-либо самостоятельная психическая деятельность вне сознания – уж тем более такая деятельность, которая совершается не только в отдельном человеке, но одновременно во всех людях. Однако, если сравнить психологию современного искусства с результатами психологических исследований, а плоды сравнения сопоставить с плодами мифологии и философии, мы обнаружим неопровержимые доказательства существования этого коллективного, бессознательного фактора.
308 Увы, наш пациент настолько привык считать свою психику чем-то таким, над чем он полновластен, что нам наверняка возразят – мол, никогда не наблюдалось ничего объективного в психических процессах. Наоборот, это самые субъективные явления, какие только можно вообразить. На это я скажу так: «Тогда заставьте ваши тревожные состояния и навязчивые идеи исчезнуть усилием воли. Дурное настроение, которое вас терзает, немедленно пропадет, достаточно лишь произнести волшебное слово».
309 Разумеется, в свойственной нашему времени наивности пациент совершенно не замечает, что одержим своими патологическими состояниями ничуть не меньше любой ведьмы или любого охотника на ведьм из темнейшей поры Средневековья. Мы сегодня просто называем все по-другому. В те дни рассуждали о дьяволе, а ныне мы говорим о неврозах. Но все сводится к одному и тому же – к вековечному опыту, к наличию в нас чего-то объективно психического и чуждого, своевольного, жестко противостоящего господству сознательной воли. Мы мало чем превосходим Проктофантасмиста [145] из «Фауста», который восклицает:
Вы здесь еще? Нет, вынести – нет сил!
Исчезните! Ведь я же разъяснил.
Но эти черти к поученьям глухи!
Мы так умны, – а в Тегеле есть духи! [146]
310 Если наш пациент сможет согласиться с логикой таких доводов, то многое разъяснится, а путь к постижению психического будет открыт. Но вскоре мы столкнемся с другим предубеждением, которое тоже встает препятствием для движения вперед. «Допустим, – скажет пациент, – я подвластен психической силе, которая сковывает мою волю; допустим, имеется этот объективно-психический фактор, если вам угодно так его называть. Но он остается сугубо психологическим, смутным, ненадежным, он не имеет никакого значения в практических делах и заботах».
311 Удивительно, сколь легко люди поддаются словам! Они всегда воображают, будто имя подразумевает объект – как если бы мы наносили дьяволу оскорбление, именуя его неврозом! Эта по-детски трогательная черта является еще одним пережитком той эпохи, когда человечество пользовалось волшебными словами. Но объекту, который скрывается за обозначениями «дьявол» или «невроз», безразлично, какие названия мы подбираем. Естественно, мы не знаем, что такое психика. Мы говорим о «бессознательном» просто потому, что не осознаем, что оно такое на самом деле. Мы знаем об этом столь же мало, как физики о материи. Физик лишь выдвигает гипотезы, исходя из определенного мнения, представляет себе материю то так, то иначе. Какое-то время картина мира у него сходится, а затем некое новое открытие заставляет пересматривать прежнюю цельность. Но самой материи это безразлично. Разве она становится от этого менее реальной?
312 Мы попросту не понимаем, с чем имеем дело, когда сталкиваемся с этим странным и беспокоящим явлением, которое называем бессознательным – или объективной психикой. Приводя не слишком внятные обоснования, его пытаются трактовать как сексуальное влечение или стремление к власти. Но эти попытки вовсе не воздают должного реальной значимости бессознательного. За этими влечениями – которые, конечно, отнюдь не суть и цель бытия, а некие пределы нашего понимания – скрывается непознаваемая глубина. Здесь открывается широкий простор для толкований. С тем же успехом бессознательное можно считать проявлением воли к жизни и
