class="p">Именно в этих точках, где доказательство подменяется эмпирическим, и кроется хитрость фрейдистской конверсии.
Эта знаковая игра между метонимией и метафорой, вплоть до активной грани, которая раскалывает мое желание между отказом от означающего и отсутствием бытия, и связывает мою судьбу с вопросом о моей судьбе, эта игра, во всей ее неумолимой тонкости, ведется до тех пор, пока не будет объявлен матч, там, где меня нет, потому что я не могу там расположиться.
Иными словами, нужно нечто большее, чем эти слова, которыми я на краткий миг привел в замешательство свою аудиторию: Я думаю там, где меня нет, следовательно, я есть там, где я не думаю. Слова, которые делают осмысленными для уха, должным образом настроенного на то, что неуловимая двусмысленность кольца смысла ускользает от нашей хватки по словесной нити.
Следует сказать следующее: Я не являюсь, где бы я ни был, игрой моей мысли; я думаю о том, что я есть, там, где я не думаю думать.
Эта двусторонняя тайна связана с тем, что истина может быть вызвана только в том измерении алиби, в котором весь "реализм" творческих произведений черпает свою силу из метонимии; она также связана с другим фактом, что мы приобщаемся к смыслу только через двойной поворот метафоры, когда у нас есть единственный ключ: S и s соссюровского алгоритма не находятся на одном уровне, и человек только обманывает себя, когда считает, что его истинное место - на их оси, которая находится нигде.
Нигде не было, то есть до тех пор, пока Фрейд не открыл его; ведь если то, что открыл Фрейд, не является этим, то оно не является ничем.
Содержания бессознательного со всеми их разочаровывающими двусмысленностями не дают нам никакой реальности в субъекте, более последовательной, чем непосредственная; их достоинство проистекает из истины и в измерении бытия:Kern unseres Western - это собственные термины Фрейда.
Механизм двойного срабатывания метафоры - это тот самый механизм, которым определяется симптом в аналитическом смысле. Между загадочным сигнификатором сексуальной травмы и термином, который заменяет его в актуальной сигнификативной цепочке, проходит искра, фиксирующая в симптоме недоступное сознательному субъекту означивание, в котором этот симптом может быть разрешен - симптом является метафорой, в которой плоть или функция принимается за означивающий элемент.
И загадки, которые желание, казалось бы, ставит перед "натурфилософией", - его безумие, высмеивающее бездну бесконечного, тайный сговор, с которым оно окутывает удовольствие познания и господства jouissance, - все это не что иное, как нарушение инстинкта, попавшего в рельсы - вечно тянущиеся к желанию чего-то другого - метонимии. Отсюда его "извращенная" фиксация в той самой точке подвеса означающей цепи, где экран памяти обездвиживается, а пленительный образ фетиша окаменевает.
Невозможно иначе представить себе неуничтожимость бессознательного желания - в отсутствии потребности, которая, будучи запрещена к удовлетворению, не заболевает и не умирает, даже если это означает разрушение самого организма. Именно в памяти, сравнимой с тем, что называется этим именем в наших современных мыслительных машинах (которые, в свою очередь, основаны на электронной реализации композиции означивания), именно в такого рода памяти находится цепь, которая настойчиво воспроизводит себя в переносе, и которая является цепью мертвого желания.
Это правда о том, что это желание было в его истории, и пациент кричит об этом через свой симптом, как Христос сказал, что камни сами бы закричали, если бы сыны Израилевы не подали им голос.
И поэтому только психоанализ позволяет нам разграничить внутри памяти функцию воспоминания. Укорененный в знаке, он разрешает платоновские апории реминисценции через возвышение истории в человеке.
Достаточно прочитать "Три эссе о сексуальности", чтобы заметить, несмотря на псевдобиологические глоссы, которыми они украшены дляп опулярного потребления, что Фрейд выводит все присоединение к объекту из диалектики возвращения
Начав с
ГёльдерлинаФрейд менее чем через двадцать лет приходит к повторению Кьеркегора; то есть, подчинив свою мысль исключительно скромным, но непреклонным последствиям "лечения разговором", он так и не смог освободиться от живого рабства, которое привело его от суверенного принципа Логоса к переосмыслению эмпедокловских антиномий смерти.
И как еще мы можем представить себе обращение ученого к Deus ex machina, кроме как на той "другой сцене", о которой он говорит как о месте действия сновидения, Deus ex machina, только менее унизительной из-за того, что зрителю открывается, что машина управляет режиссером? Как еще можно представить себе, что ученый XIX века, если только мы не понимаем, что ему пришлось склониться перед силой доказательств, выходящих далеко за рамки его предрассудков, ценил выше всех остальных своих работ "Тотем и табу" с его непристойной, свирепой фигурой первобытного отца, которую нельзя исчерпать в искуплении слепоты Эдипа и перед которой современные этнологи склоняются как перед порождением подлинного мифа?
Таким образом, императивное распространение особых символических творений, например, так называемых сексуальных теорий ребенка, которые обеспечивают мотивацию вплоть до мельчайших деталей невротических навязчивых состояний, отвечает тем же потребностям, что и мифы.
Так, если говорить о том, что мы рассматриваем на моих семинарах по Фрейду, маленький Ганс, оставленный в пятилетнем возрасте своим символическим окружением и внезапно вынужденный столкнуться с загадкой своего пола и своего существования, под руководством Фрейда и своего отца, ученика Фрейда, разработал в мифической форме вокруг означающего кристалла своей фобии все возможные перестановки на ограниченном количестве означающих.
Операция показывает, что даже на индивидуальном уровне решение невозможного становится досягаемым для человека благодаря исчерпанию всех возможных форм невозможностей, возникающих при решении с помощью знакового уравнения. Это поразительная демонстрация, освещающая лабиринт дела, которое до сих пор использовалось лишь как источник разрушенных фрагментов. Нас также должен поразить тот факт, что именно в коэкстенсивности развития симптома и его лечебного разрешения раскрывается природа невроза: будь то фобический, истерический или обсессивный, невроз - это вопрос, который бытие ставит перед субъектом "с того места, где он был до появления субъекта на свет" (фраза Фрейда, которую он использовал при объяснении Эдипова комплекса маленькому Гансу).
Упомянутое "бытие" - это то, что молниеносно появляется в пустоте глагола "быть", и я сказал, что оно ставит свой вопрос перед субъектом. Что это значит? Оно не ставит его перед субъектом, поскольку субъект не может прийти туда, где он ставится, но оно ставит его вместо субъекта, то есть в этом месте оно ставит вопрос вместе с субъектом, как человек ставит проблему пером или как аристотелевский человек мыслит душой.
Таким образом, Фрейд ввел эго в свою доктрину, определив его в соответствии с сопротивлениями, которые ему присущи. Я
