людей то, что они создали когда-то в древние времена и унаследовали в качестве диспозиции к приобретению заново.
В промежуток времени между первичной сценой и совращением (1½ – 3¼ года) нужно еще включить немого водовоза, который был для него заменой отца, подобно тому как Груша – заменой матери. Я думаю, что неправомерно говорить здесь о тенденции к унижению, хотя оба родителя замещаются прислугой. Ребенок не обращает внимания на социальные различия, которые пока для него мало что значат, и ставит в один ряд с родителями также простых людей, если они проявляют к нему такую же любовь, как родители. Также не имеет значения эта тенденция для замены родителей животными, презрение к которым совершенно чуждо ребенку. Независимо от такого унижения для замены родителей привлекаются также дяди и тети, что также и в отношении моего пациента доказано многочисленными воспоминаниями.
К этому же времени относятся также смутные сведения об одной фазе, в которой он не желал есть ничего, кроме сладостей, что вызвало беспокойство о его здоровье. Ему рассказали о дяде, который тоже отказывался от еды и умер молодым от истощения. Он также слышал, что в возрасте трех месяцев так тяжело болел (воспалением легких?), что для него уже приготовили саван. Его удалось напугать, и он опять начал питаться; в более поздние детские годы он даже преувеличил эту обязанность, а именно для того, чтобы обезопасить себя от угрозы смерти. Страх смерти, который тогда у него пробудили для его же защиты, вновь проявился позднее, когда мать его предостерегла от опасности дизентерии; еще позже этот страх спровоцировал приступ невроза навязчивости. В дальнейшем мы попытаемся исследовать его источники и значения.
Нарушению, связанному с принятием пищи, я хотел бы придать значение самого первого невротического заболевания; таким образом, а также фобия волка и навязчивая набожность дают в результате полный ряд инфантильных заболеваний, которые приносят с собой предрасположение к невротическому обвалу в годы после наступления половой зрелости. Мне возразят, что мало кто из детей избегает таких нарушений, как временное отсутствие аппетита или фобия животных. Но этому аргументу я только рад. Я готов утверждать, что любой невроз взрослого человека надстраивается над его детским неврозом, который, однако, не всегда достаточно интенсивен, чтобы бросаться в глаза и быть распознанным как таковой. Теоретическое значение инфантильного невроза для понимания заболеваний, которые мы считаем неврозами и хотим выводить лишь из влияний более поздней жизни, благодаря тому возражению только повысится. Если бы наш пациент вдобавок к своему нарушению, связанному с принятием пищи, и фобии животного не получил еще и навязчивой набожности, то его история не особенно отличалась бы от истории других детей и мы были бы не так богаты ценными материалами, которые могут нас уберечь от естественных заблуждений.
Анализ был бы неудовлетворительным, если бы не привел к пониманию той жалобы, в которой пациент обобщил свой недуг. Она гласила, что мир словно покрыт для него завесой, и психоаналитическая школа отвергает возможность того, что эти слова не имеют значения и были выбраны как бы случайно. Завеса разрывалась – удивительным образом – только в одной ситуации, а именно когда после клизмы фекалии проходили через анальное отверстие. Тогда он снова чувствовал себя хорошо и совсем короткое время ясно видел мир. С истолкованием этой «завесы» дело обстояло примерно так же трудно, как с прояснением страха бабочки. Он также не фиксировал эту завесу, она рассеивалась и превращалась в чувство сумеречности, «ténèbres» [125] и в другие неосязаемые вещи.
Лишь незадолго до окончания лечения он вспомнил: он слышал, что «родился в сорочке». Поэтому он всегда себя считал особым счастливчиком, с которым ничего плохого не может случиться. Эта уверенность покинула его только тогда, когда ему пришлось признать гонорейное заболевание в качестве тяжелого ущерба его организму. Этот удар по нарциссизму его сломил. Скажем, что этим он повторил механизм, который однажды у него уже проявился. Также и фобия волка возникла у него, когда он оказался перед фактом того, что кастрация возможна, а гонорею он, очевидно, поставил в один ряд с кастрацией.
Стало быть, «счастливая сорочка» и есть та завеса, которая укрывала его от мира, а мир от него. Его жалоба – это, собственно говоря, замаскированная фантазия-желание, он предстает в ней вернувшимся в утробу матери; разумеется, это фантазия о бегстве от мира. Ее можно перевести: «Я так несчастен в жизни, я должен вернуться в материнское лоно».
Но что означает, что эта символическая, бывшая когда-то реальной завеса рождения разрывается в момент испражнения после клизмы, что при этом условии его болезнь от него отступает? Общий контекст нам позволяет ответить: когда разрывается завеса рождения, он видит мир и рождается заново. Стул – это ребенок, каким он рождается во второй раз для более счастливой жизни. Стало быть, это и есть фантазия о рождении заново, на которую не так давно обратил внимание Юнг и которой он отвел самое главное место в жизни желаний невротиков.
Было бы замечательно, если бы все этим и ограничилось. Некоторые особенности ситуации и необходимость установить связь с конкретной историей жизни заставляют нас продолжать истолкование. Условие рождения заново состоит в том, что ему ставит клизму мужчина (лишь впоследствии этого мужчину в силу обстоятельств он заменил сам). Это может означать только то, что он идентифицировал себя с матерью, мужчина выступает в роли отца, клизма повторяет акт совокупления, в качестве плода которого рождается ребенок из кала – опять-таки он сам. Стало быть, фантазия о рождении заново тесно связана с условием сексуального удовлетворения мужчиной. Следовательно, перевод звучит теперь так: только в том случае, если он может заменить женщину, заместить мать, чтобы получить удовлетворение от отца и родить ему ребенка, его болезнь от него отступает. Стало быть, фантазия о рождении заново была здесь лишь исковерканным, подвергшимся цензуре воспроизведением гомосексуальной фантазии-желания.
Если присмотреться внимательнее, то мы должны будем заметить, что в этом условии своего выздоровления больной лишь повторяет ситуацию так называемой первичной сцены: тогда он хотел подменить собой мать; ребенка из кала, как мы предположили задолго до этого, в той сцене он создал сам. Он по-прежнему фиксирован, словно прикованный, на сцене, которая стала определяющей для его сексуальной жизни, а возвращение которой в ту ночь, когда приснился сон, положило начало его нездоровью. Разрывание завесы аналогично открыванию глаз, распахнувшемуся окну. Первичная сцена преобразовалась в условие выздоровления.
То, что изображено посредством жалобы, и то, что изображено посредством опорожнения, легко можно объединить в единое целое,
