Этим он способствовал отношению к «здесь-и-теперь», наиболее здоровому отношению по принятию жизненной боли, какой бы она ни была, зная, что означает игра «бедный я» и что сознание до тех пор ограничено, пока мы избегаем боли. То было частью его внутренней теории психотерапии: пока мы не хотим страдания, мы не видим, то было частью его практики введения и даже подталкивания к противостоянию боли. В этом Фритц часто сравнивал себя с хирургом.
Еще одной характеристикой этого периода жизни Фритца будет, так сказать, совершенство в несовершенном. В нем было величие, но величие парадоксальное, как я вчера высказал в одном из анекдотов, пришедших на ум в связи с просьбой поделиться воспоминаниями о нем в конце ужина перед конференцией. Мне кажется, что, когда говоришь о Фритце, само собой получается, что рассказ выливается во всякие его «штучки». Может, нас именно это всегда и интересует в анекдотах, но он то на самом деле не был «сукиным сыном». Он сам как-то высказался о себе, что он «на 50 % сукин сын, а на 50 % сын божий». Именно в этом тождестве и кроется его уникальность - в равенстве святости и обычности, в неповторимости и свободе не быть животным (т.е. биологическим существом) и даже в свободе быть эгоистичным. Вспоминается ответ Фрейда Бинсвангеру, когда Бинсвангер выговаривал под конец своей жизни Фрейду за то, что он так настаивает на животном аспекте человека. Фрейд ответил: «Я попытался напомнить человеку, что он тоже животное».
И здесь есть то же самое, но и еще что-то - не могу уйти от этого слова - мистическое. Нечто, о чем не говорят и не пишут, разве что только в буддизме или в суфизме, в которых имеется понятие высшей мудрости, одеянием которой является поведение или манера говорить, кажущиеся возмутительными или даже идиотскими. Вдобавок к перевернутости мудрости в перевернутом мире, о чем хорошо говорит Идрис Шах в «Мудрости Идиотов», я думаю, что «Мудрость придурка» порождает явление, о котором еще не говорили. Существуют люди настолько развитые, что даже их придурковатость становится мудростью для других, даже ошибки которых принимаются за благодеяния. Я попытался, выразить это в интервью, которое Джек Гейне цитирует в своей книге [79], говоря, что ненавистность Фритца стала даром для его пациентов, помогая лечению их неврозов. Д-р Шнейк, психотерапевт из Чили, написавшая вступление к испанскому переводу книги Гейнса и никогда не видевшая Перлса, посчитала, что я его неправильно понимаю, что я не верю в то, что он хороший, добрый человек. Она высказала мнение, что я должен был сказать, что Фритц хотел разрушить их эго, а не разрушить их самих. Но это уже какая-то мистика, сам Фритц отверг бы такой обезличенный язык.
В людях, достаточно развитых на пути трансформации, есть такая сила, что их выходки спонтанно связываются с их фундаментальной ориентацией, не принимая во внимание внешнюю сторону дела - так, подобно Мефистофелю Фауста, они делают добро, не стараясь быть добрыми. Этот редкий феномен был точно подмечен кем-то, написавшим издательское рекламное объявление на обложке той же книги, где говорится, что феномен Фритца Перлса в том, что «у него одновременно были и рога и нимб». Его нимб происходит, вероятно, из сознания рогов.
Когда в возрасте 75 лет Фритца потребовалось уложить в больницу в Чикаго (он тогда возвращался из Германии в Ванкувер), где он и умер после хирургического вмешательства, тот факт, что сотни хиппи собрались у больницы, где он лежал, явился свидетельством, что его деятельность оказала воздействие не только на отдельные судьбы его пациентов и его коллег, но и на культуру в целом. Его жизнь (как я уже говорил по другому поводу) приобрела пророческий облик. Хотя целительный потенциал осознания и процесса «здесь и теперь» давно известен буддизму и хорошо описан Хейдеггером в «Бытии и Времени», хотя Рам Дасс (в книге «Будь сейчас здесь») и Алан Ватте в своих лекциях многое сделали для популяризации темы после Фритца, именно Фритц Перлс более чем кто либо другой заслуживает звания «пророка здесь и теперь» современности. Не интеллектуальное воздействие, а сама жизнь стала сущностью этого и в психотерапии вообще (за пределами Гештальта), и в «новом сознании», широко раскинувшемся из Калифорнии по всему западному миру.
Гештальт-терапия продолжает распространяться и географически, и внутри нашего общества. Она достигла Индии и Японии, а в США лично знакома многим. Наиболее значительным стало проникновение Гештальт-терапии в культуру; взяв свое начало как контркультура, она превратилась в науку, преподаваемую в университетах, ее применяют в бизнесе и т.д. Говоря о превращении Гештальт-терапии в общественное течение, можно назвать это ее институционализацией: 1) поскольку она проникла в существующие институты и 2) поскольку практика Гештальта выкристаллизовалась в огромное число центров обучения Гештальту по всему миру. Делая такой вывод о развитии Гештальтного образования, необходимо сознавать, как адаптация психодуховных ценностей истеблишментом и обществом в целом вызывает процесс компромисса. Поэтому позволительно будет задаться вопросом, принимая во внимание громадное международное и межкультурное проникновение Гештальт-терапии за последние 20 лет и наличие великолепных представителей данного подхода во многих странах, о лишении Гештальта полнокровия, о его выхолащивании, как в известной шутке о «супе и утке» Насреддина.
В этой истории говорится, как из деревни приехал повидаться с Насреддином родственник и привез с собой утку. Насреддин с благодарностью приготовил утку и разделил ее с гостем. Вскорости приезжает еще один гость. Он был другом, как он сказал, «того, кто привез тебе утку»: Насреддин хорошо его попотчевал. И так повторялось несколько раз. Дом Насреддина постепенно превратился в духан для приезжих. И каждый был то другом, то дальним родственником привезшего утку. Однажды в дверь постучали, и появился один путник. «Я - друг друга того друга, который друг привезшего из деревни тебе утку»,- сказал он. «Входи»,- пригласил Насреддин. Сели они за стол, Насреддин попросил жену принести суп. Отведав, гость почувствовал, что это просто теплая вода. «Что же это за суп?»,- обратился он Мулле. «Это,- ответил Насреддин,- суп из супа того супа, который был супом из утки».
Джим Симкин, чья мудрость обычно выражалась в форме шутки, однажды рассказал о том же в истории, как одна дама пошла к раввину с просьбой о «броши» для рождественской елки. Будучи весьма ортодоксальным, тот извинился за то, что приходится говорить о таких сувериях, как освящение дерева, и предложил обратиться к раввину реформистской конгрегации. Тот тоже отказался и порекомендовал другого - раввина конгрегации нового поколения. И вот дама просит этого последнего сделать «брошь» для рождественской елки, и тут раввин говорит: «Рождественской елки? Не возражаю; но что такое "брошь"»?
Если нечто подобное произошло с Гештальт-терапией, то и она не избежала, так сказать, исторического закона, действие которого наблюдается в сворачивании общественных движений и даже цивилизаций, которые, как отмечали Шпенглер, Тойнби, Сорокин и другие, имеют свою весну, свое лето, осень и свою зиму.
Есть одна тема, которой хотелось бы коснуться, поскольку без этого данная ретроспекция истории «Гештальта после Фритца» была бы неполной. Кроме разговора о сильном проникновении Гештальта в страны и культуры, необходимо вспомнить и о разделении Гештальта - разделении, отражаемом в различии во взглядах представителей Восточного Побережья и Западного Побережья, разделении, которое теперь разошлось по всему свету в виде двух контрастирующих ориентации.
Деление на Восток и Запад на самом деле является разделом целого на две части, однако с течением времени оно стало отражать растущую оппозицию, с которой Фритц Перлс и его деятельность столкнулись в лице его старых единомышленников, оппозиция в зародышевом состоянии существовала, когда он был еще жив, когда только начал обосновываться на Западном Побережье.
Неудивительно, что сторонники Фритца, активно соперничавшие с ним в Нью-Йорский период (как часто вспоминал Симкин), только усилили противодействие, когда Фритц избрал свою антитеоретическую и интуитивистскую позицию, когда такие выражения, как «дерьмо собачье» и «мозгодер» запестрили в его лексиконе, когда он подумывал о книге по Гештальт-терапии со своими новыми друзьями и единомышленниками. Легко понять, как они не только отчуждением ответили на отчуждение, но и, приняв триумф Фритца на Западном побережье за поражение, жаждали его несостоятельности. Тонкие и сдержанные в выражении своего неодобрения при жизни Фритца, после его смерти они стали порочить его, желая похоронить его и свести к минимуму его след в анналах истории, по крайней мере в смысле лишения его превосходства в отношении Лауры Перлс и Пола Гудмена.
