Джейк навестил Уилбура в окружной тюрьме перед тем, как его перевели в тюрьму штата. В зеленой тюремной форме и бумажных шлепанцах Уилбур выглядел больным и беспомощным. Джейк не знал, что ему сказать. Они просто стояли и смотрели друг на друга сквозь прутья решетки. Наконец, Уилбур произнес:
— Не стоило приходить сюда, Джейк. Не стоит водиться с такими, как я.
— Ты мой друг, Уилбур, — ответил Джейк. — Все совершают ошибки. — А потом, сам не зная почему, добавил: — У всех есть темные дела.
— И у тебя тоже? — со смесью удивления и недоверия спросил Уилбур. Он напоминал маленького ребенка.
— Конечно, — ответил Джейк.
Уилбур долго молчал, а потом спросил:
— Твои темные дела похожи на мои?
— Нет, Уилбур, — поспешно ответил Джейк.
— Они такие же темные?
— Темные дела — это темные дела, — сказал Джейк, стараясь не быть категоричным.
— Нет, они бывают разными. И мои — самые темные.
— Неправда, Уилбур, — сказал Джейк и уже протянул руку, чтобы коснуться руки друга, но передумал, потому что в тюрьме это вроде как не принято.
— Здесь ужасно, — сказал Уилбур. — Надеюсь, меня убьют. Все, о чем я думаю, — это о доме. — Он чуть не расплакался, но сдержался, потому что настоящие мужчины не плачут, особенно в тюрьме.
— Ты заведешь друзей, — попытался ободрить его Джейк.
— Нет. С такими, как я, никто не захочет иметь ничего общего.
— Но, Уилбур, — возразил Джейк, — здесь полно убийц, насильников и людей, которые издевались над стариками и детьми. А ты никому не причинил вреда.
Внезапно Уилбур спросил:
— Что ты натворил, Джейк?
— Слушай, Уилбур, — ответил Джейк. — О своих темных делах не рассказывают. — Джейк признался мне, что ему не следовало так говорить, потому что с лица Уилбура испарилась вся надежда, а глаза стали безжизненными, как на раскраске.
Потом в комнату для свиданий вошел охранник размером с пивной фургон и заорал на Джейка:
— Эй, ты друг этого ублюдка?
Джейк кивнул.
— Время твоего посещения вышло.
Это был последний раз, когда Джейк видел беднягу Уилбура.
Услышав историю Уилбура, я задумался о том, как можно было бы представить его случай присяжным.
«Дамы и господа, этот симпатичный и приятный молодой человек — Уилбур, — мог бы я начать свое выступление. — Он никогда никого не грабил и никогда никого не насиловал. Он не причинил вреда ни одному живому существу — даже не пинал ногой злую собаку. Этот мир был бы лучше, если бы в нем было больше таких людей, как Уилбур. Только подумайте об этом! Никто не избивал бы стариков и детей. ФБР закрылось бы за ненадобностью, а политики не соперничали бы друг с другом в борьбе с преступностью, потому что ее бы просто не было. Вот каким был бы наш мир, если бы все походили на моего клиента Уилбура».
«Пожалуйста! — мог бы продолжить я. — Уилбор и так достаточно наказан. Над ним и так каждый день издевались, начиная с самого раннего детства. Уилбур — не преступник. И никогда им не был. Преступники причиняют вред живым. Уилбур — всего лишь несчастный, одинокий человек, который боится находиться среди живых людей. Надеюсь, вы сможете его простить. Надеюсь, вы сможете понять, как ему одиноко, как больно и как плохо». Но я знал, что присяжные, скорее всего, не поймут и не простят Уилбора, хотя, совершая это невыразимо отвратительное преступление, он просто подчинялся указаниям матери, которые она дала ему много лет назад.
Почему я рассказал эту историю? То, что произошло между Уилбором и Бесси Лу, — это такой пустяк, сущий пустяк, естественное проявление детского любопытства. Мы не видим травмы, которые наносят детской психике такие пустяковые инциденты. Мы не видим израненную душу ребенка. Мы можем видеть лишь последствия этих травм в виде ненависти, озлобленности и девиантного поведения. Я рассказал эту историю, потому что она причиняет мне боль.
Профпригодность на уровне скотного двора. Мне кажется диким, что нам дозволено брать на себя такие важные обязанности, как родительские, без элементарной подготовки, притом что последствия наших невежественных поступков и методов воспитания могут быть самыми плачевными. Как родители, мы обладаем практически безграничными возможностями разрушать жизни и калечить души. Никто бы не подумал допустить врача к операции без соответствующего образования и обучения. Или разрешить нам сесть за руль и подвергнуть опасности невинных людей, если мы не продемонстрировали должные навыки вождения. В этом так называемом цивилизованном обществе мы всячески радеем о безопасности его членов, но позволяем любому невежде, способному совокупляться, заводить детей. Единственный тест на профпригодность к родительству — по крайней мере в Америке — сводится к демонстрации способности племенного хряка. От мастера по ремонту газонокосилки мы и то требуем большего.
Церковь нас не учит. Размышляя о своих ошибках молодости, я думаю, что мне не стоит себя так корить. Откуда у двадцатилетнего парня навыки отцовства? Где им вообще можно обучиться, если уж на то пошло? Когда я сетую по поводу того факта, что никто нас не учит, как быть успешными родителями — что, как мы увидим, включает умение спорить со своими детьми, — меня уверяют, что этому учит церковь. Но церковь первая отходит от своего учения — а именно, что любовь — это самый эффективный метод воспитания. Церковь весьма искусно насаждает вину и страх, отравляющие психику. Церковь не менее искусно закрывает юные умы и душит природную детскую любознательность. Церковь, как родитель всех родителей, неустанно контролирует своих детей и держит их в ежовых рукавицах.
Лично меня церковь немногому научила в плане воспитания детей. Хорошее воспитание открывает детский ум. Хорошее воспитание побуждает ребенка задавать вопросы и обеспечивает ему свободную от вины среду для роста и процветания. Я вырос с убеждением, что Бог — это Великий Вуайерист, который постоянно наблюдает за нами с Небес, что Он (не Она) знает все злые мысли, обуревающие мой развратный и коварный маленький ум, — и что, следовательно, Он не должен меня одобрять. А поскольку Бог, несомненно, меня не одобряет, тогда как я могу устраивать других или себя?
Меня до сих пор одолевают серьезные сомнения относительно своей ценности. Я до сих пор то и дело пробиваюсь сквозь туман неуверенности в себе. Я всегда скептически отношусь к своим успехам. Я с готовностью признаю, что я недостаточно сообразительный, смелый или искренний. Я не считаю, что дотягиваю до высоких стандартов и критериев, а все потому, что Бог за мной наблюдает и знает обо мне правду.
Нравоучения. Никто не спорит, что детям нужно прививать моральные ценности, но чтением моралей этого не добьешься. Нравоучения ничему не учат. Нравоучения — это силовой метод контроля. Я мог бы заполнить Библиотеку Конгресса бесполезными нравоучениями и нотациями, которые мне доводилось слышать и читать. И почти все они были в интересах проповедников банальных истин. Мы читали своим детям нотации о наших слабостях. Мы читали им нотации о наших страхах. Мы читали им нотации о наших демонах и о нашей вине. Мы наставляли их в силу нашей отчаянной потребности в нашем собственном спасении. Мы их наставляли, наставляли и наставляли. И все, что я или мои дети вынесли из такого нравоучительства, — это то, что оно напрочь уничтожает любую возможность настоящих, доверительных отношений, потому что нравоучительство — это ментальная форма насилия.
Дома нравоучительство становится постоянным промыванием мозгов. Оно ведет к бесконечным придиркам, выражению недовольства, насаждению правил. Оно формирует зеркальную ненависть к любителю поучать, ибо любое насилие вызывает возмущение и бунт.
Впрочем, я признаю, что нравоучительство неплохо учит лицемерию и лжи. Отец, который читает нотации о вреде алкоголя, а сам им злоупотребляет, учит своих детей лицемерию. Отец, который разглагольствует о честности, а сам обманывает налоговую службу или жену, производит неизгладимое впечатление на сознание своего ребенка, только, увы, не честностью. С лжецами, повесами и нечестивцами было бы легче мириться, если бы они нас не поучали. О каких ценностях можно говорить, когда учитель воскресной школы проповедует юным умам, что Иисус сказал: «Приведите мне маленьких детей», а возле церкви слоняются голодные и оборванные дети?
