Учите личным примером. Моральным ценностям учат личным примером. Им учат матери, такие как моя, которая в годы Великой депрессии всегда делилась тем немногим, что у нас было, с более обездоленными соседями. Им учат отцы, такие как мой, который боролся за права рабочих на оловянных рудниках Боливии, жертвуя всем, в том числе работой и личной безопасностью, чтобы помочь шахтерам обрести скромные крохи человеческого достоинства. Им учат родители, которые считают, что лучше быть хорошими людьми, чем хорошо выглядеть, и что лучше приносить пользу миру, чем принадлежать к нужным клубам. Никакие проповеди, нравоучения и морали не привьют детям правильные ценности. Ценности можно только передать. Если у родителей очень скудное наследие в этом плане, в таких семьях действует старое ханжеское правило: «Делай то, что я говорю, а не то, что я делаю».
Как остановить преступность. Хотите знать, как остановить преступность? Перестать поучать и обеспечить каждого ребенка хотя бы одним хорошим родителем, демонстрирующим — своей жизнью и своим примером — те ценности, которые он желает привить ребенку. Вместо этого мы стали культурой, обеспечивающей слишком многих детей безработными, необразованными, доведенными до отчаяния и наркозависимыми родителями. Мы стали репрессивным, полным страха и ненависти обществом, которое презирает бедных, которое возводит в культ деньги, превращая их в высшую моральную ценность, и которое, практически неизбежно, насаждает кровавое насилие, в том числе в качестве развлечений.
Как доказали социологи, племена, численность которых превышает двести человек, не очень хорошо функционируют, и в естественной среде обитания разделяются на несколько групп. Похожий феномен наблюдается и у пчел. Когда в пчелином гнезде становится слишком тесно, часть пчел, вместе с новой маткой, переселяется в другое гнездо. Какое это имеет отношение к преступности? И какое это имеет отношение к спорам с детьми?
Наше общество никоим образом не похоже на племенное, к которому мы генетически приспособлены, как луговые собачки к их лугам, а муравьи — к их муравейникам. Принципиальное отличие племенного общества от современного состоит в том, что племенное общество было действительно живой, функциональной, интегрированной структурой. Поведение каждого индивида влияло на поведение других соплеменников, и каждый индивид был неотъемлемой и важной частью этой племенной структуры.
С другой стороны, идентичность каждого индивида определялась его принадлежностью к племени. Самым страшным наказанием для заблудшего сына было его изгнание из племени. В племени не было тюрем. В нем не было газовых камер. В нем не было смертной казни. Из него просто выдворяли, и это наказание было хуже смерти, поскольку без племени человек себя не представлял. Племя обеспечивало индивиду защиту, комфорт, уважение, заботу и безопасность, а индивид, в свою очередь, вносил посильный вклад в жизнь племени. Для преступности просто не было почвы.
В нашем же обществе понятие племени как маленькой, сплоченной общины и дома утрачено. Большие сегменты населения отстранены от участия в жизни общества. Они не совершали преступлений против системы. Их выбросили из системы, потому что они бедные, или необразованные, или «цветные», или не там родились. Накажите ребенка, если он не виноват, — и вы получите невроз, который является первопричиной большинства преступлений. Накажите большие сегменты общества дискриминацией — и вы получите аналогичный социальный невроз.
Наше общество разрушило эту живую, органичную племенную структуру и заменило ее гигантским конгломератом из двухсот пятидесяти миллионов душ. Оно управляется казенными, бездыханными и бездушными инстанциями. Эти инстанции не знают людей. Эти инстанции не знают ничего. Они не думают, не чувствуют, не проявляют заботу и не любят. Они не знают боли. Они не способны сопереживать. Бюрократическая система такая же бесчеловечная и мертвая, как любая железная машина. Но, в отличие от машины, ей нельзя управлять. Ее практически невозможно контролировать. Она движется за счет собственной силы, как ледник, и с такой же замедленной скоростью. Она уничтожает все на своем пути — как природу, так и людей. Если выбирать из всех зол, которое мы изобрели, большее, то это, несомненно, бюрократия. Библейский дьявол, по крайней мере, должен познать добро, чтобы предпочесть зло, и библейский дьявол служит благой и полезной цели формирования представлений о добре и зле. Бюрократия же превосходит всякое зло, ибо она не способна понять ни хорошее, ни плохое, и — что самое большое зло — ей нет дела ни до хорошего, ни до плохого, потому что она не способна проявлять интерес и заботу.
Эта структура, эта бюрократия управляет Америкой как на корпоративном, так и на государственном уровне. Эта бюрократия представляет собой новое, мертвое суперплемя. И это мертвое суперплемя порождает суперзло — назовем так окончательное разъединение и неприятие всех нас. Это суперзло ведет к угнетению больших сегментов населения, которые чувствуют безразличие мертвого суперплемени и интерпретируют это безразличие как ненависть (хотя бюрократия не может ни любить, ни ненавидеть). Из-за этого суперзла люди во всех сегментах нашего общества лишены своего рода-племени. Мы бессильны против бездумных указов мертвого суперплемени. Мы не можем бороться с правительственной и корпоративной олигархией, которая эксплуатирует нас, уничтожает наши леса и загрязняет наши реки ради своей выгоды, ради мертвых денег. Мы отчаялись быть услышанными, так как уши мертвого суперплемени слышат только хруст банкнот. Мы живем в мифической свободе, но мы не свободны от навязываемого нам насилия. Мы живем в мифической любви, но мы не чувствуем, что нас любят. Мы живем в мифическом мире, но мертвое суперплемя постоянно разжигает войны с нашими братьями и сестрами.
В этом обществе мертвого суперплемени бездомные — это не только не бродяги в грязных лохмотьях, слоняющиеся по улицам с пустыми глазами. Мы все бездомные. У нас нет настоящего, живого племени, с которым можно себя ассоциировать. Телевизионные проповедники эксплуатируют одиноких и отчаявшихся, уверяя их, что, если они отдадут свои деньги, их примут в племя и будут любить. Нас эксплуатируют ведущие ток-шоу, которые позволяют единицам быть одним ухом услышанными, чтобы создать иллюзию того, что мы принимаем участие в жизни общества и что с нами считаются. А между делом ведущий ток-шоу продает нам гаджеты и разную дребедень. Мы пытаемся идентифицировать себя с каким-либо племенем, становясь фанатами Giants, или Jets, или Red Socks, но, по большому счету, это вообще не племена. Это детища корпоративного бизнеса, и когда мы болеем за свои команды, свои псевдоплемена, нам тоже продают гаджеты и разную дребедень.
А те несчастные, которых подвергли самому страшному наказанию в виде изгнания, — это всегда самые слабые, самые бедные и самые обездоленные. Их дети растут в нищете, забытые и заброшенные. Мы читаем о семьях, где девятнадцать ребятишек ютятся в двух маленьких грязных комнатах и едят из собачьей миски, а потом гадаем, почему они совершают преступления. И вместо того чтобы прекратить эту дискриминацию, чтобы остановить собственную преступность, мы ратуем за то, чтобы строить больше исправительных учреждений для таких детей и взрослых. Неудивительно, что они отвечают тем же. Неудивительно, что они ополчаются не только на систему, но и друг на друга, ибо здесь действует тот же принцип «волшебного зеркала»: безумие общества порождает безумие его членов.
Какое это имеет отношение к спорам с нашими детьми? К каким бы слоям общества ни принадлежали наши дети, все они бездомные, потому что живой структуры в виде метафорического племени почти нигде не осталось. Школы больше не общинно-племенные организации, а самые что ни на есть исправительные учреждения, где к детям относятся не с любовью и уважением, а как к преступникам. В какой-то степени роль племени пытаются выполнять церкви, но они в большинстве своем озабочены способностью своих прихожан обеспечивать их мертвыми ценностями, называемыми деньгами. Лишь кое-где сохранились небольшие сельские общины, которые до сих пор функционируют как племенные, и на их примере можно многому поучиться.
