точно определимый момент этого развития (видимо, до появления богов мужского пола) на передний план выходят великие материнские божества, которые в дальнейшем еще долго сосуществуют рядом с ними. Тем временем произошел гигантский социальный переворот: материнскому праву вновь пришла на смену патриархальная организация общества. Правда, новые отцы никогда не обретали всемогущества праотца, их, живущих рядом друг с другом в более крупных, чем когда-то была орда, сообществах, стало много: им приходилось ладить друг с другом, поскольку они были ограничены социальными кодексами. По всей видимости, материнские божества появились в период ослабления матриархата для компенсации оттесняемым на прежнее место матерям. Сначала мужские божества появляются в виде сыновей рядом с величественными матерями, лишь со временем они явно усваивают черты праотцовского облика. Эти мужские божества политеизма отражают ситуацию эпохи патриархата. Они многочисленны, взаимно ограничивают друг друга, порой подчиняются превосходящей мощи верховного бога. Очередное же продвижение приводит снова к занимающей нас теме – к возвращению единственного, неограниченно властвующего бога-отца.
Следует добавить, что этот исторический обзор полон пробелов, а в некоторых моментах не вполне надежен. Однако тот, кто склонен считать нашу конструкцию праистории всего лишь фантазией, серьезно недооценивает богатство и доказательность содержащегося в ней материала. Огромные, объединенные в единое целое куски прошлого – тотемизм, союзы взрослых мужчин – подтверждены исторической наукой. Другие сохранились в виде удачных копий. Так, один автор неоднократно обращал внимание на то, насколько точно ритуал христианского причащения, в ходе которого верующие символически вкушают кровь и плоть своего бога, воспроизводит содержание тотемистической трапезы. Многочисленные остатки забытой глубокой древности скрыты в легендах и сказках народов, а психоаналитическое исследование детской психической деятельности предоставило неожиданное множество материалов для заполнения пробелов в наших знаниях праистории. В качестве вклада в понимание весьма важной ситуации с отцом сошлюсь только на зверофобии, на кажущееся особенно странным опасение быть съеденным отцом и на чудовищную силу страха кастрации. В нашей конструкции нет ничего, что было бы просто выдуманным, чего не удалось убедительно подтвердить.
Если же описание глубокой древности считать в целом достоверным, то в религиозных доктринах и ритуалах следует видеть две разновидности элементов: с одной стороны, фиксацию на давней истории рода и на его пережитках, с другой – реставрацию прошлого, возвращение (после длительного перерыва) забытого. Именно последний компонент, который упускали из вида до сих пор и поэтому не поняли его, будет продемонстрирован здесь, по крайней мере, на одном убедительном примере.
В частности, следует подчеркнуть, что каждая вернувшаяся из забвения часть прошлого с особой силой старается оказать необычайно мощное влияние на человеческие массы и выдвигает неодолимые претензии на истинность, против которых бессильны логические аргументы на манер credo quia absurdum. Эту характерную особенность следует трактовать по аналогии с психотическим бредом. Мы уже давно поняли, что и в бредовой идее скрыта частичка истины, которая при ее возвращении подвергается искажениям и недопониманиям, и что назойливая убежденность, производимая бредом, исходит из этого зерна истины и распространяется на окружающие его заблуждения. Такое содержание истины, которую подлежит называть исторической, нужно признать и за доктринами религии. Они, хотя и обладают специфической чертой психотического симптома как такового, будучи массовым феноменом, все-таки избежали проклятия изоляции в одном индивиде.
Ни одна другая часть религиозной истории не стала для нас столь же ясной, как введение в употребление монотеизма в виде иудаизма и его продолжение в форме христианства, если не учитывать сходное, полностью понятное развитие от животных-тотемов к человекоподобному богу с его непременным спутником. (Еще у четырех христиан-евангелистов есть свое любимое животное.) Если в предварительном порядке мы сочтем власть фараона над миром поводом для появления монотеистической идеи, то увидим, что та оторвалась от своей почвы и была передана другому народу, после продолжительного латентного периода завладела этим народом, была сохранена им в качестве своего самого ценного достояния, а теперь в свою очередь поддерживает его существование, поскольку дарует ему чувство гордости за свою избранность. Она представляет собой религию праотца, к ней примыкает надежда на воздаяние, на отличение и, наконец, на мировое господство. Это последнее мечтание, давным-давно отринутое еврейским народом, все еще и сегодня продолжает здравствовать у его врагов в виде веры в существование заговора «сионских мудрецов». Мы сохраняем за собой право описать в одном из последующих разделов, как особые качества заимствованной у Египта монотеистической религии повлияли, по всей видимости, на еврейский народ и долгое время выковывали его характер с помощью отвержения магии и мистики, побуждая его к совершенствованию духовности и к сублимации; как воодушевленный обладанием истины, переполненный сознанием своей избранности народ достиг высокой оценки всего интеллектуального, особо выделяя все этическое, и как прискорбная участь, реальные разочарования этого народа могли усилить подобные интенции. Зато теперь мы хотим исследовать это развитие в другом направлении.
Восстановление исторических прав праотца было огромным шагом вперед, но развитие не могло на этом остановиться. И другие фрагменты доисторической трагедии настоятельно требовали признания. Трудно разобрать, что продвигало этот процесс. Видимо, сознание вины, овладевшее еврейским народом, а быть может, и всем тогдашним цивилизованным миром в качестве предвестия возврата вытесненного материала. Это продолжалось вплоть до той поры, пока некий человек из еврейского народа не нашел в признании речей одного религиозно-политического агитатора повод (вместе с еще одним человеком) отделить христианство от иудаизма. Павел, римский еврей из Тарса, уловил это сознание виновности и правильно объяснил его доисторический источник. Он назвал его «первородным грехом» – преступлением перед богом, которое можно было искупить только смертью. Смерть и пришла в мир вместе с этим грехом. На самом деле этим заслуживающим смерти преступлением было убийство позднее обоготворенного праотца. Однако само оно не сохранилось в памяти, вместо него было придумано его искупление, и по этой причине придумка была одобрена в качестве искупительного послания (Евангелия). Сын божий, будучи невиновным, позволил себя умертвить и тем самым взял на себя вину всех людей. Сделать это должен был обязательно сын, ведь он и совершил убийство отца. Вполне вероятно, на создание искупительной фантазии повлияли предания из восточных и греческих мистерий. Существенным был, видимо, вклад в нее самого Павла. Он являл собой в подлинном смысле слова религиозно одаренного человека; смутные следы прошлого затаились в душе его, готовые прорваться в область сознания.
В том, что невиновный Спаситель пожертвовал собой, явно имело место тенденциозное искажение, поставившее логическое понимание в трудное положение: как же невиновному в смертоубийстве удастся взять на себя вину убийцы, по какой причине он позволил умертвить себя? В исторической реальности этого противоречия не существовало. «Спасителем» мог стать только главный виновник – предводитель
