шайки братьев, одолевшей отца. На мой взгляд, вопрос о существовании такого главного мятежника и вожака следует оставить нерешенным. Такое положение было весьма вероятным, но приходится учитывать и то, что каждый член этой банды, несомненно, желал совершить проступок только в свою пользу, таким образом обеспечить себе исключительное положение и заменить в обществе слабеющую и гибнущую идентификацию с отцом. Если подобного главаря не существовало, тогда Христос – это наследник оставшегося неисполненным мечтания, в случае же положительного ответа он – его преемник или реинкарнация. Безразлично, однако, находится ли перед нами фантазия или воссоздание забытой реальности, в любом случае в этом месте можно обнаружить истоки представления о герое, лидере, едва ли не всегда восстающем против отца и так или иначе убивающем его [96]. Трудно найти какое-то иное реальное обоснование «трагической вины» героя драмы. Вряд ли можно усомниться, что герой и хор в греческой драме изображают этого самого бунтаря и банду братьев. И отнюдь не случайно в Средние века театр заново начинался с изображения страстей Господних.
Мы уже отмечали, что христианский ритуал святого причастия, когда верующие вкушают кровь и плоть Спасителя, воспроизводит содержание тотемистической трапезы, разумеется только ее смягченного, выражающего почитание, а не агрессивность смысла. Однако амбивалентность, пронизывающая отношения к отцу, явно свидетельствует в конечном счете о ее религиозном обновлении. Предназначенный вроде бы для примирения с богом-отцом ритуал вылился в его низвержение и отстранение. Иудаизм был религией отца, христианство стало религией сына. Старый бог-отец отступил за спину Христа, сын занял его место так же, как в глубокой древности этого нетерпеливо ожидал каждый сын. В одно и то же время Павел стал и продолжателем иудаизма, и его разрушителем. В первую очередь своим успехом он, определенно, обязан тому факту, что благодаря идее искупления обременил человечество сознанием вины, а кроме того, и тому обстоятельству, что отказался от идеи избранности своего народа и его зримой приметы – обрезания, так что новая религия смогла стать универсальной, объемлющей все человечество. Если в этом шаге Павла могла соучаствовать и примесь его личной мести за сопротивление, которое его нововведение вызвало в еврейских кругах, то тем не менее все же была воссоздана главная черта древней религии Атона: речь идет об упразднении замкнутости, приобретенной при переходе к новому обладателю – еврейскому народу.
В некоторых отношениях новая религия означала регресс культуры по сравнению с более старой, иудейской, как это часто происходит при подключении или приобщении новых масс людей с более низким уровнем культуры. Христианская религия не удержалась на высоте одухотворения, до которого дорос иудаизм. Она уже не была сугубо монотеистической, от окружающих народов переняла многочисленные символические обряды, вновь возродила великое материнское божество и нашла место для размещения нескольких плохо замаскированных богов политеизма на подчиненных позициях. Главное же в том, что, в отличие от религии Атона и последовавшей за ней религией Моисея, она не отгородилась от проникновения суеверий, компонентов магии и мистики, ставших серьезным препятствием для духовного развития на ближайшие два тысячелетия.
Триумф христианства стал спустя полуторатысячелетний промежуток времени обновлением победы жрецов Амона над религией Эхнатона, совершенной на более широкой сцене. И все же с точки зрения религиозной истории, то есть относительно возврата вытесненного, христианство оказалось прогрессом, а иудаизм с той поры стал до некоторой степени реликтом.
Стоило бы изрядно потрудиться, чтобы понять, как это произошло, что монотеистическая идея произвела глубокое впечатление именно на еврейский народ и он сумел очень строго ее соблюдать. Полагаю, нам удастся ответить на этот вопрос. Судьба чуть ли не вплотную сблизила еврейский народ с подвигом и злодеянием древнейшей истории – с отцеубийством, став поводом повторить его на примере Моисея, на фигуре выдающегося отца. В этом случае предпочитают «действовать» вместо того, чтобы вспоминать, как это часто бывает с невротиками во время психотерапевтического сеанса. На призыв помнить, чего добивалось от них учение Моисея, евреи отвечали отрицанием своей причастности к этой акции, сохраняя однако почитание великого отца, тем самым они перекрывали себе доступ к месту, с которого Павел позднее вынужден был начинать продолжение древнейшей истории. Вряд ли безразлично или случайно было то, что жестокое умерщвление второго великого человека стало также отправным пунктом для нового религиозного творения Павла. О человеке, признаваемом небольшим количеством приверженцев в Иудее Сыном Божьим, о возвратившемся мессии, на которого впоследствии была перенесена часть придуманной истории детства Моисея, мы, в сущности, знаем достоверного не более, чем о самом Моисее. Мы не знаем даже, действительно ли он был великим учителем, как его изображают евангелисты, или же, скорее, решающим для той роли, которую приобрела его личность, оказались факт и обстоятельства его смерти. Апостол лично его не знал.
Убийство Моисея толпой евреев [97], установленное Зеллином по следам этого события в предании, и предполагаемое, как ни странно, молодым Гёте без каких-либо доказательств, становится в итоге неотъемлемой частью нашей конструкции, важным связующим звеном между забытым событием глубокой древности и его последующим появлением в виде монотеистической религии [98]. Многое сулит предположение, что раскаяние в убийстве Моисея дало импульс мечте о мессии, который должен вернуться и принести своему народу освобождение и обещанное господство над миром. Если Моисей был этим первым мессией, тогда Христос стал его заместителем и преемником, а в таком случае Павел мог с известной исторической правотой возгласить принародно: «Смотрите, мессия и в самом деле пришел, мессия, когда-то убитый на ваших глазах». Тогда и в воскресении Христа есть толика исторической правды, ибо он был вновь восставшим Моисеем, за спиной которого находился возвернувшийся праотец первобытный, преображенный и в качестве сына занявший место отца.
Бедный еврейский народ, продолжавший с обычным для него упорством отрицать убийство отца, со временем поплатился за это. Его раз за разом упрекали: «Вы убили нашего Бога». И этот упрек, если его правильно интерпретировать, оправдан. В таком случае со ссылкой на историю религии он гласит: «Вы не хотите признать, что убили своего Бога» (прообраз бога, праотца и его более поздние реинкарнации). Ответная реплика должна была бы звучать следующим образом: «Правда, мы сделали это, но мы это признали и с той поры искупили свое прегрешение». Не все упреки, с помощью которых антисемитизм преследует отпрысков еврейского народа, можно отвергнуть с помощью подобного оправдания. Конечно, мощь и продолжительность ненависти народов к евреям, скорее всего, не сводимы к какой-то одной причине. Можно выявить целый ряд оснований: некоторые из них явно исходят из реальности и не требуют толкования, другие же, глубоко скрытые, проистекают из тайных источников,
