мышления и то, что, вероятно, им соответствует в Оно, сами по себе бессознательны, а доступ к сознанию они получают благодаря связи с остатками воспоминаний зрительных и слуховых восприятий посредством языка. У животных, не обладающих речью, эти соотношения должны быть проще.
Впечатления от детских травм, которые стали нашим отправным пунктом, либо не переводились в предсознательное состояние, либо вскоре в результате вытеснения перемещались назад в содержание Оно. В подобных случаях остатки этих воспоминаний становятся бессознательными и оказывают свое действие из пределов Оно. Мы думаем, что вполне сумеем проследить их дальнейшую судьбу до тех пор, пока они свидетельствуют о содержании личного переживания. Но добавляется новая сложность, когда мы обращаем внимание на то, что в психической жизни индивида могут действовать не только его личные переживания, но и компоненты, полученные при рождении, – фрагменты психики филогенетического происхождения, архаическое наследие. В таком случае возникают следующие вопросы: каково это наследие, что в нем содержится, что доказывает его существование?
Самый первый и правильный ответ гласит: оно включает в себя определенные предрасположенности, свойственные и всем другим живым существам. То есть некоторые способности и склонности, определенные направления развития, способы реагирования на конкретные раздражители, впечатления и побуждения. Поскольку опыт свидетельствует, что с этой стороны отдельные особи рода человеческого дифференцированы, то эти различия фиксируют то, что признается конституционным фактором в отдельном человеке. Поскольку все люди по меньшей мере в раннем возрасте переживают примерно одно и то же, то они и реагируют на это довольно одинаково, и может закрасться сомнение, не следует ли отнести эти реакции вместе с их индивидуальными особенностями к архаическому наследию. Сомнение это следует отвергнуть; из-за факта такого значительного сходства наше познание архаического наследия не становится богаче.
И все же психоаналитическое исследование добилось отдельных результатов, над которыми нам следует поразмыслить. На первом месте в этом случае стоит универсальность языковой символики. Символическое замещение одного предмета другим – то же самое происходит при реализации естественных функций – привычно и как бы самоочевидно для всех наших детей. Мы не можем объяснить, как они этому научились, и во многих случаях вынуждены признать, что обучение в данном случае невозможно. Дело заключается в каком-то изначальном знании, позднее взрослым человеком забытом. Хотя в своих сновидениях ребенок использует подобные символы, но он их не понимает, пока психоаналитик не растолкует их ему, и даже тогда с неохотой доверяет его «переводу». Если же он сам воспользовался одним из довольно часто употребляемых оборотов речи, в котором содержится подобная символика, то ему приходится признать, что подлинный смысл высказывания ускользнул от него. Символика не обращает внимания и на различие языков; исследования, вероятно, установили бы, что она вездесуща и одинакова для всех народов. Итак, в данном случае перед нами, видимо, находится вполне достоверный случай архаического наследия из периода освоения языка, но все же можно опробовать и другое объяснение. Можно было бы сказать, что речь идет о логических связях между представлениями, которые сложились во время развития языка и теперь обязаны каждый раз повторяться там, где происходит индивидуальное усвоение языка. Тогда это был бы случай наследования некоего интеллектуального задатка, как обычно при предрасположенности влечения, и опять-таки без какого-либо нового вклада в решение нашей проблемы.
Впрочем, психоаналитическая работа прояснила кое-что другое, значение чего выходит за границы до сих пор сказанного. Когда мы изучаем реакции на ранние травмы, то довольно часто с удивлением обнаруживаем, что они не очень строго придерживаются самого реального переживания, а отдаляются от него способом, который лучше всего подходит прототипу филогенетического события и в общем может быть объяснен влиянием последнего. Отношение невротичного ребенка к своим родителям в виде комплексов Эдипа и кастрации изобилует такими реакциями, которые кажутся индивидуально неоправданными, а понятными становятся только с филогенетической точки зрения путем отнесения к переживаниям прежних поколений. Несомненно, вполне заслуживает труда предоставить общественности в систематизированном виде материал, который я сумел в данном случае выявить. Его доказательность представляется мне вполне убедительной, чтобы отважиться на следующий шаг и утверждать, что архаическое наследие человека включает в себя не только предрасположенности, но и содержательные компоненты вроде следов воспоминаний о переживаниях предыдущих поколений. Тем самым объем и значение архаического наследия увеличивается самым существенным образом.
При более детальном размышлении нам придется признать, что люди издавна вели себя так, словно не сомневались в наследовании следов воспоминаний о пережитом прародителями, независимо от того, передавались они путем непосредственного сообщения или воспитания на их примере. Когда мы говорим о продолжающей существовать традиции у какого-либо народа, о формировании его характера, то чаще всего имеем в виду именно такую унаследованную традицию, а не традицию, продолжающую существовать с помощью изустной передачи. Или же мы, во всяком случае, не проводили между ними различия и нам не было ясно, какой смелости требует от нас такое пренебрежение им. Впрочем, наша ситуация осложняется еще и ориентацией современной биологической науки, не желающей и слышать о наследовании приобретенных свойств. Мы же признаем, пусть и весьма сдержанно, что, несмотря ни на что, не можем обойтись без этого фактора в понимании биологического развития. Правда, в этих двух случаях речь идет о разных вещах: там – о приобретенных признаках, которые с огромным трудом удается зафиксировать, у нас – о следах внешних событий в памяти, вполне зримых. Но все же, по сути, нам, видимо, не удается представить одно без другого. Предположив сохранение подобных следов в архаическом наследии, мы проложили мост через пропасть между психологиями индивидов и масс, обретя способность исследовать народы так же, как мы рассматриваем отдельных невротиков. Если добавить, что в данный момент мы располагаем надежным доказательством наличия следов памяти в архаическом наследии, кроме тех остаточных проявлений в ходе психоаналитической работы, которые требуют выведения из филогенеза, мы все же считаем это достаточно надежным основанием, чтобы постулировать соответствующее положение вещей. Если же дело обстоит иначе, то мы ни на шаг не продвинемся по проложенному пути ни в психоанализе, ни в психологии масс. Нам приходится быть смелыми.
Этим мы добиваемся и еще кое-чего. Мы уменьшаем слишком широкую пропасть между человеком и животным, простершуюся с первых же пор человеческого возвеличивания. Если «инстинкты» животных позволят им с самого начала вести себя в новых условиях жизни так, словно они давно и хорошо им знакомы, если эта их инстинктивная деятельность вообще допускает объяснение, то такое может иметь место только в том случае, если они прихватили в новые условия собственного существования богатый опыт вида, то есть сохраняют в себе воспоминания о пережитом своими прародителями. По
