В тот вечер я накачался непомерным количеством рома, джина, виски, пива и гиннеса. И вот я лежу ничком на проселочной дороге в одиннадцать вечера, уткнувшись лицом в слякоть, снег, собственную блевотину, и ни души кругом: только я и звезды.
О том, чтобы перевернуться навзничь или приподняться, не может быть и речи.
Мир вращается. Я зависаю над ним. Безуспешно пытаюсь пошевелить пальцами, надеясь вцепиться в землю, предотвратить падение в пустоту.
Все бесполезно. Ну и пусть. Закрыв глаза, я мог хоть где-то, наконец, оказаться.
На самом деле там и быть не могло никакого я. Просто вихревое кружение рассеянных частиц [34] .
Несмотря на такую интенсивную жизнь за стенами университета, не забывал Лэйнг и об учебе. Университетские годы стали годами самоопределения – из всех медицинских наук ему почти сразу же приглянулась психиатрия. Он посещал заседания семинара на Дьюк-стрит и заседания Медико-хирургического общества, часто организовывавшего для студентов посещение Гартнавельской психиатрической больницы. Для многих его сверстников это было занятным развлечением, сродни посещению Бедлама, однако Лэйнг относится к этим визитам более чем серьезно. На первой же лекции он наблюдал на кафедре двоих беседовавших друг с другом людей, один из них был профессор Макнивен, а другой – пациент. Только вот Лэйнг обманулся: он на полном серьезе полагал, что больной именно тот, кто оказался профессором – никаких внешних опознавательных атрибутов на этих двух мужчинах не было. Вот так уже в молодом возрасте он невольно понял, что отличия в этом пространстве относительны.
В то же время Лэйнг серьезно задумался над этическими вопросами науки, над теми нормами, которые приняты в научном сообществе и обществе вообще, и над происхождением этих норм. В курсе анатомии в те времена студентам демонстрировались учебные фильмы, показывающие суставные движения, работу пищеварительного тракта и пр. Это были экспериментальные фильмы, снятые нацистами в лагерях уничтожения по технологии покадровой съемки. В конце войны их изъяли британцы и в послевоенное время использовали в медицинских университетах. Лэйнг был поражен этой ситуацией:
...
Мы вместе с моим другом Джоном Оуэнзом вышли из аудитории. Остальные двести студентов оставались сидеть и смотрели с нескрываемым интересом. У нас это вызвало только отвращение и возмущение. Мы пошли к профессору Гамильтону и попытались усовестить его: «Мы смотрим фильм о людях, засвеченных до смерти! Как Вы можете использовать это как обучающий материал?»
«Да, я знаю. Я совершенно согласен с вами. Но это уникальный обучающий материал. Если мы не используем его, их смерть окажется напрасной». <…>
Этот инцидент укрепил тот ужас, который я испытывал перед людьми, ужас от самих фильмов, от разума их создателей, разума, стоящего за бюрократической и научной реальностью, остающейся толерантной и слепой к злу социальной машинерии, его распространителям и разработчикам [35] .
Вопросы о том, каким образом люди превращаются в управляемую толпу и верят всему, что им говорят, привели Лэйнга к гипнозу Он входил в группу исследователей-любителей, стремившихся изучить гипноз в теории и на практике. Они встречались раз в неделю и гипнотизировали друг друга, а также прибегали к помощи тех, кто позволял экспериментировать на себе. В этом деле Лэйнг был весьма успешен: с помощью стандартных методов он мог вызвать состояние транса, что впоследствии пригодилось ему при работе с пациентами. Опыт транса он испытал и на себе. Он интересовался гипнозом как методом, феноменом, ставящим специфические вопросы, и никогда не увлекался им как практикой изменения сознания. Он был знаком с работами по гипнозу Фрейда и Брейера, с французской школой гипноза, знал о практике использования гипноза в хирургии, однако сам по себе гипноз его не увлекал.
Упражнения в гипнозе еще больше озадачили Лэйнга, поставив перед ним проблемы пределов внушаемости и доверия ощущениям, направленного воздействия общества на человека и власти социальных структур, взаимосвязи ощущений и разума, слепоты и игнорирования невежества, нашей свойственной каждодневной жизни веры в ясность сознания. Эти переживания и сомнения подкрепило и столкновение с феноменом спиритизма. Однажды вместе с приятелем Лэйнг отправился на спиритический сеанс. Войдя через черный ход, они услышали слова женщины-спирита: «К нам присоединились два юноши. Мы давно ждали их. Они студенты-медики… У одного из них есть тетя Мизи. У другого… в левом кармане лежит записная книжка, и в ней на такой-то странице значится такой-то телефонный номер». Приятель Лэйнга с ужасом открыл свою записную книжку и обнаружил именно то, что говорила эта незнакомая женщина. Как впоследствии вспоминал сам Лэйнг, они не знали ни одного из пятидесяти присутствующих, и никто не был знаком с ними.
Тогда же Лэйнг заинтересовался проблемой связи медицины и философии. В медицинском журнале университета «Surgo» были опубликованы две его работы: «Философия и медицина» (июнь 1949 г.) и доклад перед Медико-хирургическим обществом «Здоровье и общество» (февраль 1950 г.). Другое его эссе «Здоровье и счастье» было признано лучшим в 1948/1949 учебном году и вознаграждено денежным призом в 25 фунтов стерлингов.
В университете была не только учеба. Здесь Лэйнг повстречал и свою первую любовь – студентку из Анси, француженку, симпатичную и начитанную Марсель Винсен, изучавшую в Глазго английский язык. Как он будет вспоминать впоследствии, она была первой женщиной в его жизни, читавшей Кафку. Марсель происходила из приличной семьи: ее отец был последователем французского социалиста Леона Блюма и играл весьма заметную роль в движении Сопротивления. Это был самый бурный и самый трогательный роман в его жизни. Они любили друг друга, не разлучались ни на мгновение и собирались всю жизнь пройти рука об руку. Марсель подарила Лэйнгу удивительную поездку в Париж. Тогда он впервые был в столице Франции, они подолгу гуляли по ее улочкам, разговаривали в кафешках, а по ночам предавались любви. Она была его первой женщиной, он был ее первым мужчиной. И эти три недели любовного упоения Лэйнг будет вспоминать многие годы.
В письмах к Марсель Лэйнг излагал и свои первые профессиональные размышления. Так, где-то в 1950 г. он пишет о молодом человеке двадцати восьми лет, писателе, муже и отце. Его симптоматика и его понимание своего заболевания цепляет Лэйнга. Он, анализируя случай в основном с психоаналитических позиций, уже намечает ясперсовско-хайдеггерианские идеи о подлинности и ложном существовании, которые впоследствии лягут в основу его первой книги:
...
Он жил случайными доходами, писал, что хотел написать: хорошо, талантливо, но за это ему ничего не платили. Он взялся писать для женских журналов и пр. Зарабатывал порядка двух тысяч фунтов в год и имел успех. Недавно ему стало трудно концентрироваться на работе, трудно начинать, он стал раздражительным, начал злиться на жену и оскорблять ее. Потом, правда, он раскаивался; после комиссии он был направлен на лечение.
Став его психиатром, я смог сформировать свое мнение об этом случае. Фундаментальная проблема – это его неумение приспособиться к внешним обстоятельствам. Он впервые в жизни успешен, у него есть любимая жена и ребенок. Но очевидно, что он недостаточно талантлив, чтобы зарабатывать на жизнь высокой литературой. Он не может одновременно и признать этот факт, и, как это часто происходит, принять успех. Корни его неспособности принять успех могут быть обнаружены в вине, являющейся результатом комплекса кастрации и т. д. Это можно открыть ему, а он может смириться со своей судьбой и приспособиться к ней.
С другой стороны, можно увидеть, что он на самом деле страдает от вины, но не вины как результата подавления эго со стороны супер-эго, а той вины, которая появляется, когда человек игнорирует или отрицает свои настоящие, подлинные возможности и отказывается увидеть то, что происходит. Эта трактовка не обязательно исключает первую, но в первой (ортодоксальной фрейдистской) нет ничего, что указывает на вторую [36] .
Учебу в университете и первые поиски дополнял, разумеется, и первый клинический опыт: первый опыт столкновения с болезнью и смертью, с реальностью больницы.
Первой хирургической операцией, на которой Лэйнг присутствовал, стала весьма сложная операция по ампутации ноги вследствие развившейся гангрены. У больного было слабое сердце и легкие, и считалось, что после общей анестезии он не выживет. Решено было сделать заморозку. Перед операцией больному, кроме того, должны были дать выпить бутылку виски, однако дежурная медсестра дала всего сто граммов. Заморозка также не дала желаемого эффекта. Поэтому ампутация была произведена на живую. В том же хирургическом отделении большое впечатление на Рональда произвел больной с прогрессирующим оссифицирующим миозитом, характеризующимся развитием окостенения скелетных мышц. Он мог перемещать взгляд только по горизонтали – справа налево, не мог не то что говорить, но даже шевелить языком, его диафрагма практически не двигалась, он питался через трубку, и его мышцы практически полностью окостенели. Это столкновение с ужасающей реальностью болезни и практической медицины шокировало Лэйнга:
