имен происходит иначе». Ясно, что так облегчать себе задачу нельзя. Не думаю, чтобы мой коллега когда-либо прежде размышлял об анализе забывания имен; также он не смог объяснить, в чем, собственно, состоит его «иначе». Но его замечание все же обнажает вопрос, который многие наверняка пожелают поставить на первый план. Данное выше объяснение оплошностей и случайных действий применимо во всех или лишь в единичных случаях? Если только в единичных, то каковы те условия, при которых оно может быть применено к явлениям иного происхождения? Мой опыт не позволяет ответить на этот вопрос. Я хочу лишь предостеречь от того, чтобы считать означенную связь редкой, ибо, сколько мне ни случалось проводить исследования – на себе или на пациентах, – эта связь, как в приведенных примерах, с уверенностью устанавливалась; по крайней мере, находились веские основания, заставляющие предполагать ее наличие. Неудивительно, что далеко не всегда удается найти скрытый смысл симптоматического действия, поскольку решающим фактором, который надлежит принимать во внимание, тут выступает сила внутреннего сопротивления. Также у нас нет возможности истолковывать каждый отдельный сон у себя или у пациента. Для подтверждения общей применимости теории достаточно хотя бы немного проникнуть в глубь скрытых соотношений. Нередко бывает так, что сон, который при первой попытке истолкования мнится неприступным, спустя неделю или месяц раскрывает свою тайну, когда какое-то реальное изменение, случившееся в этот промежуток времени, успевает снизить накал борьбы психических факторов. То же самое верно для объяснения ошибочных и симптоматических действий. Пример очитки «в бочке по Европе» дал мне повод показать, как неразрешимый на первый взгляд симптом поддается анализу, когда отпадает реальная заинтересованность в вытесненных мыслях [228]. До тех пор, пока оставалось возможным, что мой брат получит звание прежде меня, указанная ошибка в чтении оказывала сопротивление неоднократным попыткам анализа; но когда стало понятным, что моему брату вряд ли окажут предпочтение, предо мной внезапно открылся путь, ведущий к решению. Было бы, таким образом, некорректно утверждать относительно всех случаев, не поддающихся анализу, что они возникают вследствие работы иного психического механизма, чем тот, который вскрыт нами. Здесь понадобится нечто большее, нежели собрание отрицательных примеров. Совершенно недоказуема и готовность – присущая, думаю, всем здоровым людям, – верить в наличие иных объяснений для ошибочных и симптоматических действий. Очевидно, что она служит проявлением тех же психических сил, которые создают тайну и которые поэтому становятся на защиту тайны и сопротивляются ее раскрытию.
С другой стороны, мы не должны упускать из вида тот факт, что вытесненные мысли и позывы отнюдь не самостоятельно достигают выражения в форме симптоматических и ошибочных действий. Техническая возможность подобного рода промахов со стороны иннервации должна возникать независимо от них; затем уже ею охотно пользуется вытесненный элемент в намерении дать о себе знать. Установить картину тех структурных и функциональных отношений, которыми располагает такое намерение, ставили себе задачей (в применении к ошибочным словесным действиям) подробные исследования философов и языковедов. Если в совокупности условий для ошибочных и симптоматических действий мы начнем, таким образом, различать бессознательный мотив и как бы откликающиеся на него физиологические и психофизические отношения, то останется открытым вопрос о присутствии в здоровой психике других факторов, каковые способны, подобно бессознательному мотиву и вместо него, порождать на почве этих отношений ошибочные и симптоматические действия. Ответ на этот вопрос не входит в мои задачи.
Также в мои задачи не входит преувеличивать различия, пусть и достаточно сильные, между психоаналитическим и расхожим взглядами на оплошности и погрешности. Скорее, я советовал бы присмотреться к случаям, когда эти различия теряют большую часть остроты. Что касается самых простых и маловажных примеров оговорок и описок – когда, скажем, просто сокращаются отдельные слова, «глотаются» слоги или пропускаются буквы, – то более сложные толкования ни к чему не приводят. С точки зрения психоанализа мы должны утверждать, что в этих случаях имеется некое нарушение намерения, но невозможно выяснить, чем оно вызвано и какова его цель. На самом деле они всего-навсего показывают нам факт своего существования. В таких случаях мы видим еще, что ошибки усугубляются фонетическим сходством и близостью психологических ассоциаций; этого мы никогда не оспаривали. Однако разумно настаивать на том, чтобы, как в науке, о таких «рудиментарных» оговорках и описках судили на основе более четко описанных примеров, изучение которых обеспечивает нас недвусмысленными выводами о происхождении оплошностей и погрешностей.
* * *
VI. После обсуждения обмолвок выше мы ограничивались тем, что доказывали присутствие в мнимых оплошностях скрытой мотивировки и при помощи психоанализа прокладывали себе дорогу к познанию этой мотивировки. Общую природу и особенности психических факторов, выражающихся в этих оплошностях, мы оставили пока почти без рассмотрения и, во всяком случае, не пытались еще определить их точнее и вскрыть закономерность. Мы и теперь не возьмемся целиком исчерпать этот предмет, ибо первые же шаги покажут нам, что в эту область можно проникнуть, скорее, с другой стороны [229]. Но здесь можно наметить несколько вопросов, которые я хотел бы, по крайней мере, перечислить и кратко описать. 1) Каково содержание и происхождение тех мыслей и позывов, о наличии которых говорят ошибочные и симптоматические действия? 2) Каковы должны быть условия, необходимые для того, чтобы мысль или позыв стремились и оказались в состоянии воспользоваться этими явлениями как средством выражения? 3) Возможно ли установить постоянное и единообразное соотношение между характером ошибочного действия и свойствами того переживания, которое в нем выразилось?
Начну с того, что сгруппирую некоторый материал для ответа на последний вопрос. Разбирая примеры обмолвок, мы нашли нужным выйти за пределы намерений и вынуждены были искать причину расстройств речи вне замыслов индивидуума. В ряде случаев эта причина была под рукой, и говоривший отдавал себе в ней отчет. В наиболее простых и прозаичных на вид примерах фактором, расстраивающим проявление мысли, являлась другая формулировка (звучавшая столь же приемлемо) той же самой мысли, и не было возможности выяснить, почему одна должна была потерпеть поражение, а другая – пробить себе дорогу («контаминации» у Мерингера и Майера). Во второй группе случаев поражение одной формулировки мотивировалось наличием соображений, говоривших против нее, но они оказывались недостаточно сильными, чтобы добиться полной ее отмены (пример – «zum Vorschwein gekommen»). Задержанная формулировка также осознавалась в этих случаях с полной ясностью. Лишь о третьей группе можно утверждать без ограничений, что здесь препятствующая мысль отлична от задуманной, и можно установить существенное, по-видимому, разграничение. Препятствующая мысль либо связана по содержанию с ассоциацией, расстроенной мыслью (препятствие в силу внутреннего противоречия), либо вообще ей чужда, и лишь
