какое-то отношение к огню; но эту подробность я за недостатком материала оставлю без толкования. С другой стороны, мы оказываемся на твердой почве, когда хотим объяснить, почему именно печень была выбрана местом причинения боли. В древние времена печень считалась вместилищем всех страстей и желаний; то есть наказание, подобное наказанию Прометея, было правильным для преступника, одержимого влечением и совершившего преступление по побуждению злых желаний. Правда, с Несущим Огонь все обстоит ровно наоборот: он отказался от влечений и показал, сколь благотворен и в то же время необходим такой отказ для целей культуры. Почему же миф трактует поступок, который принес благо культуре, как преступление, заслуживающее наказания? Что ж, если при всех последующих искажениях миф раскрывает то обстоятельство, что укрощение огня предусматривает отречение от влечений, то, по крайней мере, очевидна та неприязнь, которую питало к культурному герою движимое влечениями человечество. Тому наличествует множество подтверждений в нашем материале. Мы знаем, что отказ от влечений и принуждение к такому отказу вызывают враждебность и агрессию, которые лишь на более поздней стадии психологического развития преображаются в чувство вины.
Неясность легенды о Прометее, как и неясность других мифов об огне, усугубляется тем фактом, что первобытный человек был вынужден рассматривать огонь как нечто, аналогичное любовной страсти, – или, как сказали бы мы сами, как символ либидо. Тепло от огня вызывает то же ощущение, которым сопровождается состояние сексуального возбуждения, а форма и движения пламени заставляют вспомнить движения фаллоса. Не подлежит сомнению мифологическое значение пламени как фаллоса; мы находим этому подтверждение, в частности, в легенде о происхождении римского царя Сервия Туллия [144]. Когда мы сами говорим о «пожирающем огне» любви и о «лижущем» пламени, сопоставляя тем самым пламя с языком, то не слишком далеко отходим от образа мышления наших первобытных предков. Одна из предпосылок для нашего истолкования мифа о добывании огня, состоит в том, что для первобытного человека попытка залить огонь собственной влагой означала в том числе сладострастную борьбу с другим фаллосом.
Значит, совсем не исключается, что посредством этой символической аналогии другие элементы, чисто воображаемые, могли проникнуть в миф и переплестись с историческими элементами. Трудно устоять от мысли, что, раз печень является вместилищем страсти, то ее символическое значение сходно со значением самого огня; если так, то ежедневное ее истощение и обновление образно выражает деятельность эротических желаний, которые ежедневно удовлетворяются и снова крепнут. Птица, клюющая печенью, тогда сделается олицетворением пениса (это значение ей отнюдь не чуждо, как мы знаем из мифов, сновидений, обычаев словоупотребления и пластических изображений древности). Следующий короткий шаг ведет к птице феникс, которая всякий раз, сгорая в огне, возрождается обновленной; по всей видимости, это пенис, окрепший после опустошения, как заходящее в вечернем блеске, а поутру встающее вновь солнце.
Можно спросить, допустимо ли относить к мифопоэтической деятельности попытку переодеть и спрятать, как бы в игре, представления об общеизвестных, пусть чрезвычайно любопытных психических процессах, которые сопровождаются физическими проявлениями, не имея иного мотива, кроме сугубого удовольствия их изображать? Разумеется, нельзя дать удовлетворительный ответ на этот вопрос, не изучив полностью природу мифа; но в двух рассматриваемых нами примерах легко распознать то же содержание и определенную цель. Каждый описывает возрождение либидиозных желаний после того, как они были утолены посредством насыщения. Иными словами, каждый пример свидетельствует о нерушимости этих желаний, причем данное обстоятельство особенно важно там, где историческое ядро мифа повествует о поражении влечения, о насущном отказе от влечения. Это как бы вторая часть понятной реакции первобытного человека, инстинктивная жизнь которого подверглась поруганию: после наказания обидчика приходит уверенность в том, что преступник, по сути, ничего не добился.
Превращение в противоположность неожиданно встречается в другом мифе, который, по-видимому, имеет очень мало общего с мифом об огне. Лернейская гидра с ее бесчисленными извивающимися змеиными головами, одна из которых бессмертна, была, как следует из самого имени, водяным драконом. Геракл, тоже культурный герой, сразился с нею и принялся рубить головы, но те сразу отрастали снова; только после того, как он сжег бессмертную голову огнем, ему удалось победить чудовище. Водяной дракон, укрощенный огнем, – в таком образе нет, конечно, ни малейшего смысла. Но, как и во многих сновидениях, смысл появляется, если переиначить явное содержание. Тогда гидра окажется огнем, а трепещущие змеиные головы – языками пламени; в доказательство своей либидиозной природы они снова и снова, подобно печени Прометея, произрастают и обновляются после попытки разрушения. Итак, Геракл тушит огонь водой (бессмертная голова, без сомнения, есть фаллос, а ее уничтожение означает кастрацию). Но Геракл еще избавитель Прометея, он убил птицу, клевавшую печень титана. Не следует ли заподозрить здесь более глубокую связь между двумя мифами? Невольно складывается впечатление, что деяние одного героя было восполнено другим. Прометей (как и закон у монголов) запретил тушить огонь; Геракл же разрешал это делать в том случае, когда пламя грозило бедой. Второй миф, по-видимому, соответствует реакции более поздней эпохи культуры на подчинение огня. Похоже, что такой подход способен завести нас достаточно далеко в сокровенную глубину мифа; но чувство уверенности, по общему признанию, сохраняется недолго.
В противопоставлении огня и воды, господствующем над всей областью этих мифов, можно выделить, помимо исторического фактора и фактора символической фантазии, третий фактор – физиологический факт, который поэт Гейне описывает в следующих строках:
Чтоб давать продленье роду
И сливать вдобавок воду? [145]
Мужской половой орган выполняет две функции, и наверняка найдутся те, кого такое положение дел раздражает. Этот орган служит для опорожнения мочевого пузыря и для осуществление любовного акта, который успокаивает страстное желание генитального либидо. Ребенок верит, что возможно объединить эти две функции. Согласно детским воззрениям, дети рождаются от мочеиспускания мужчины в тело женщины. Но взрослый знает, что на самом деле эти действия взаимно несовместимы – как огонь и вода. Когда половой член находится в состоянии возбуждения, которое ведет к сравнению с птицей, и когда испытываются ощущения, наводящие на мысль о тепле огня, мочеиспускание невозможно; наоборот, когда орган используется для удаления мочи (телесной влаги), все его связи с половой функцией как бы угасают. Противоположность между двумя функциями может привести нас к мнению, что человек тушит свой огонь собственной водой. Первобытный человек, которому приходилось познавать внешний мир с помощью собственных телесных ощущений и состояний, наверняка замечал аналогии с поведением огня и применял их к своей выгоде.
Заметка об антисемитизме [146]
(1938)
Изучая обсуждение в прессе
