упускает из вида как притязания человеческого интеллекта, так и потребности человеческого разума.
Это возражение кажется безрассудным до нелепости. Оно совершенно безосновательно, ведь интеллект и разум суть предметы научного исследования – точно так же, как все прочие явления, к которым человек непричастен. Психоанализ вправе здесь говорить от имени научного Weltanschauung, поскольку нашу дисциплину никак не упрекнешь в том, что она пренебрегает изучением положения психического в общей картине мироздания. Вклад психоанализа в развитие науки заключается именно в том, что он распространил научные исследования на область психики. К слову, наука, лишенная такого психологического подхода, была бы прискорбно неполной. Впрочем, если дополнить науку как таковую изучением интеллектуальных и эмоциональных функций человека (и животных), то в общем отношении науки к миру ничего не изменится, поскольку вследствие этого не произойдет добавления ни каких-то новых источников знания, ни новых методов исследования. Озарение и откровение, полагаю, могли бы стать подобными источниками, однако их с полным на то основанием можно считать иллюзиями, своего рода исполнением невысказанных желаний. Нетрудно заметить, что требования, предъявляемые к мировоззрению, опираются исключительно на эмоции. Наука принимает в расчет то обстоятельство, что человеческий разум выдвигает эти требования, и готова исследовать их источники, но у нее нет ни малейшей причины признавать обоснованность этих требований. Напротив, она видит в них указание на необходимость тщательного отделения от подлинного знания всего того, что иллюзорно, что может быть плодом подобных эмоциональных требований.
Сказанное вовсе не означает, будто эти желания надлежит с презрением отвергать или недооценивать их значение для человеческой жизни. Мы готовы выявлять те их воплощения, которые они создали сами для себя в произведениях искусства и в системах религии и философии; но при всем том нельзя не отметить того, что было бы неправомерно и в высшей степени нецелесообразно переносить указанные требования в область знания. Иначе мы ступим на путь, ведущий к психозу, индивидуальному или групповому, и отнимем толику ценной энергии у стремлений, обращенных к миру вокруг ради удовлетворения, насколько это вообще возможно, желаний и потребностей.
С точки зрения науки тут вполне применима критическая способность суждений, тут уместно отрицать и опровергать. Недопустимо объявлять, что наука – одна область человеческой мыслительной деятельности, а религия и философия – отдельные от нее области, по крайней мере, сопоставимые по своей значимости, и что наука не имеет права вмешиваться в дела двух других областей; что все они равноправны в притязании на истинность и что каждый сам волен выбирать, откуда черпать свои убеждения и во что верить. Мнения такого рода считаются ныне возвышенными, с широким охватом, терпимыми к чужим взглядам и свободным от нелиберальных предрассудков. К сожалению, эта точка зрения несостоятельна, разделяет все пагубные признаки ненаучного мировоззрения и на практике тождественна последнему. Факты неоспоримы – истина не терпит соперников, не допускает никаких компромиссов или ограничений, а исследования рассматривают каждую область человеческой деятельности как самоценную и потому прибегают к беспощадной критике, если замечают вторжение из какой-либо другой области.
* * *
Среди трех сил, смеющих оспаривать обособленное положение науки, только религию следует воспринимать всерьез – как настоящего врага. Искусство почти всегда безобидно и полезно; оно довольствуется иллюзорным бытием и не жаждет иного. Если не принимать во внимание тех немногих людей, о которых говорят, что они «одержимы» искусством, оно не пытается вторгнуться во владения реальности. Философия же не противостоит науке как таковой: она ведет себя как наука и действует отчасти теми же самыми методами, но отдаляется от науки в тщетных попытках выдать себя за отображение мироздания, лишенное пробелов и непротиворечивое (эта картина рушится с каждым новым шагом в развитии нашего знания). Философия вдобавок заблуждается методологически, переоценивая эпистемологическую значимость наших логических действий и признавая другие источники знания, например, интуицию. Нередко создается впечатление, что насмешник-поэт был совершенно прав, когда отзывался о философе так:
Он старым шлафроком и прочим тряпьем
Прорехи заштопает у мироздания [150].
Но философия не воздействует напрямую на человеческую массу; она вызывает интерес разве что у малого числа представителей высшего слоя интеллектуалов и вряд ли постижима для кого-либо еще. С другой стороны, религия – огромная сила, которой подчиняются сильнейшие человеческие чувства. Хорошо известно, что ранее она объединяла все интеллектуальные усилия людей, фактически занимала место науки, когда та едва начинала складываться, и создавала мировоззрение, последовательное и бесконечно самодостаточное, которое, несмотря на все потрясения, сохраняется по сей день.
Если нам захочется в полной мере оценить размах и природу религии, следует помнить обо всем том, что она делает для людей. Она предлагает сведения о происхождении и заре существования мироздания, она сулит людям защиту и высшее блаженство в треволнениях жизни, она направляет людские мысли и действия своими предписаниями, которые навязывает со всей доступной ей властностью. Тем самым она отправляет три функции. Посредством первой она удовлетворяет человеческую жажду знаний, делает ровно то, чего добивается наука своими средствами, и здесь вступает в соперничество с наукой. Второй функции она, без сомнения, в наибольшей степени обязана распространению своего влияния. Наука не может сравниться с религией, которая избавляет от страха перед опасностями и превратностями жизни, которая внушает уверенность в счастливом исходе и предлагает утешение в невзгодах. Да, конечно, наука тоже учит нас, как избегать определенных опасностей, и успешно помогает преодолевать отдельные страдания, так что в высшей степени несправедливо отрицать за нею положение надежного и верного помощника; однако во многих ситуациях ей приходится оставлять человека наедине со страданием, и она может только посоветовать подчиниться. В своей третьей же функции, связанной с предписаниями и установлением запретов и ограничений, религия сильнее всего отстоит от науки. Ибо наука довольствуется исследованием и выявлением фактов, хотя, безусловно, из научного применения выводятся правила и советы по житейскому поведению, и в некоторых случаях они совпадают с теми, которые дает религия (но причины, разумеется, будут различаться).
Отношения между этими тремя функциями религии не совсем ясные. Как связаны между собой объяснение происхождения мироздания и внушение определенных этических предписаний? Обещания покровительства и блаженства, как кажется, имеют больше общего с этикой. Они сулят награду за выполнение предписаний, и те, кто послушен, могут рассчитывать на означенные блага, а вот непослушных ждет наказание. Кстати, отчасти и о науке можно сказать то же самое, ведь те, кто пренебрегает ее уроками, подвергают, как утверждает сама наука, себя опасности.
Замечательное сочетание наставлений, утешений и предписаний требований в религии можно понять, только если подвергнуть его генетическому анализу. К религии
