и современному человеку.
Бытует множество свидетельствующих о том же циничных острот и анекдотов – например, анекдот о муже, который говорит: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». Такие циничные остроты были бы невозможны, если бы они не обнажали тщательно скрываемую истину, которую мы, сами того не сознавая, серьезно и открыто высказываем вслух. Шутя, человек в данном случае говорит правду.
Как и у первобытных людей, природа играет злую шутку с нашим подсознанием, когда в нем сталкиваются два противоположно направленных отношения к смерти: одно признает смерть как прекращение жизни, второе отрицает смерть. Столкнувшись, эти два отношения вступают в конфликт. Такой конфликт, как и в доисторические времена, имеет место в случае смертельной опасности, угрожающей нашим любимым родителям, супругам, братьям, сестрам, детям и близким друзьям. Эти любимые нами люди являются нашим внутренним достоянием, частицей нашего «я», а с другой стороны, они чужаки, то есть враги. Самые нежные и интимные любовные отношения не лишены – за исключением очень немногих ситуаций – примеси враждебности, возбуждающей подсознательное желание причинения смерти. Из такого амбивалентного конфликта, однако, возникает не учение о душе, или этика, но всего лишь невроз, который позволяет нам заглянуть за кулисы нормальной, здоровой психической жизни. Нам часто приходится сталкиваться с практикующими врачами, использующими психоаналитические методы. У этих врачей мы наблюдаем симптомы чрезвычайно нежной заботы о родственниках и необоснованных угрызений совести по поводу смерти близких. Изучение этих случаев неопровержимо доказывает, что здесь мы имеем дело с расширительным толкованием неосознанных пожеланий смерти.
Непосвященные испытывают непреодолимый страх перед самой возможностью таких чувств и используют это отвращение как основание недоверия к психоанализу. Полагаю, что они ошибаются. Речь не идет о принижении любви и любовных отношений, и у психоанализа не было и нет такого намерения. В наших помыслах и чувствах мы, разумеется, далеки от того, чтобы столь упрощенно связывать воедино любовь и ненависть, но поскольку природа использует противопоставление пары этих чувств, любовь должна быть всегда настороже, чтобы уцелеть и обезопасить себя от прячущейся за ее спиной ненависти. Можно даже утверждать, что прекраснейшими проявлениями нашей любовной жизни мы обязаны реакции на враждебные импульсы, которые время от времени просыпаются у нас в груди.
Подведем итог: наше подсознание так же не способно к представлению о собственной смерти, так же жаждет смерти чужака и так же амбивалентно в отношении близких людей, как то было свойственно доисторическому человеку. Как же далеки мы от этого первобытного состояния в наших привычных культурных установках!
Легко себе представить, как война вторгается в этот разрыв. Война срывает позднейшие культурные наслоения и обнажает погребенного под ними первобытного человека. Она заставляет нас снова становиться героями, неспособными верить в собственную смерть; она обозначает для нас чужаков и врагов, которым надо причинять или желать причинить смерть; она приучает нас не считаться со смертью близких нам людей. Войну, однако, невозможно упразднить; до тех пор, пока сохранятся существенные различия в условиях жизни народов, пока будет существовать ненависть народов друг к другу, будут существовать и войны. Но тогда возникает вопрос: не стоит ли нам смириться с этим и приспособиться к войне? Не надо ли нам признать, что мы, с нашим культурным отношением к смерти, уже отжили свой век и нам надо вернуться вспять и признать наконец непреложную, хоть и неприятную истину? Не лучше ли будет, если мы и в действительности, и в наших мыслях очистим для смерти то место, какое ей подобает, и хотя бы слегка выставим наружу то подсознательное отношение к смерти, которое мы до сих пор с такой тщательностью в себе подавляли? Конечно, это будет не бог весть какое достижение, наоборот, это будет шаг назад, регресс, имеющий, однако, то преимущество, что он примирит нас с горькой правдой и сделает нашу жизнь более переносимой. Сделать жизнь приемлемой – первейший долг всех живущих. Иллюзии бесполезны, если они этому препятствуют.
Вспомним старую поговорку: Si vis pacem, para bellum – Хочешь мира, готовься к войне.
Сейчас настало время видоизменить этот афоризм: Si vis vitam, para mortem – Хочешь сохранить жизнь, готовься к смерти.
Мифологические параллели к пластичному навязчивому представлению [334]
(1916)
Один пациент в возрасте чуть старше двадцати лет страдал от того, что плоды бессознательной психической деятельности стали ему являться не только в навязчивых мыслях, но и в навязчивых образах. Причем эти мысли и образы то сопровождали друг друга, то проявлялись независимо. Так, всякий раз, когда он видел, как его отец входит в помещение, ему неизменно приходили на ум навязчивое слово Vaterarsch [335] и некий навязчивый образ. Перед его мысленным взором отец представал в виде обнаженной нижней части тела, с руками и ногами, но без головы и туловища. Половые органы отсутствовали, а лицо располагалось на передней части объекта.
Объяснить этот крайне необычный и нелепый образ будет проще, если упомянуть, что пациент, человек развитого интеллекта и высоких нравственных идеалов, до десяти лет проявлял самыми разнообразными способами вполне живой анальный эротизм. Этот этап развития в силу взросления остался позади, но его сексуальная жизнь снова вынужденно вернулась к предварительной анальной стадии вследствие противодействия генитальному эротизму в более зрелые годы. Он сильно любил и уважал своего отца, но также изрядно того боялся; впрочем, если отталкиваться от собственных высоких мерок этого человека в отношении аскетизма и подавления влечений, отец представлялся ему олицетворением погони за развратом и наслаждениями материального толка.
Слово Vaterarsch сам пациент толковал как шутливую «тевтонизацию» почетного титула «патриарх» (Patriarch). Навязчивый образ выступал очевидной карикатурой и напоминал иные случаи, когда ради уничижения цельное представление о человеке подменяется представлением какого-то телесного органа – например, гениталий; можно еще вспомнить бессознательные фантазии, в которых личность как таковая отождествляется с гениталиями, и шутливые обороты речи («обратиться в слух» и пр.).
Расположение лица на «животе» поначалу показалось мне предельно странным, но затем я сообразил, что уже видел подобное на французских карикатурах [336]. А дальнейшие разыскания привлекли мое внимание к старинному изображению, которое точно соответствовало навязчивому образу пациента.
Согласно греческому мифу, Деметра пришла в Элевсин в поисках похищенной дочери, и ей предоставил пристанище некий Дисаул со своей женой Баубо; обуянная печалью, богиня отказывалась есть и пить, однако Баубо ее рассмешила, внезапно задрав платье и показав голое тело. Обсуждение этой истории – по всей видимости, за ней скрывается описание магического обряда, утратившее
