отношениях сохранилось в нашей культурной жизни. Оно известно народной душе, а поэты иногда обращались и обращаются к нему в своем творчестве. В одной комедии Анценгрубера [358] показано, как простой крестьянский парень медлит с женитьбой на суженой потому, что она «девка, за которую первый поплатится жизнью». По этой причине он соглашается, чтобы она вышла замуж за другого мужчину, и готов взять ее вдовой, когда она перестанет быть опасной. Само название пьесы «Яд девственности» заставляет вспомнить о привычках заклинателей змей, по наущению которых ядовитые гадины кусают кусок ткани, а потом с ними уже можно безопасно иметь дело [359].
Табу девственности наряду с некоторыми его мотивировками наиболее ярко воплотилось в известном драматическом персонаже – Юдифи из трагедии Геббеля «Юдифь и Олоферн». Юдифь – одна из тех женщин, чья девственность охраняется табу. Первого ее мужа обездвижил в брачную ночь загадочный страх, и больше он никогда не осмеливался прикоснуться к ней. «Моя красота подобна белладонне, – говорит она. – Наслаждение приносит безумие и смерть». Когда ассирийский полководец осаждает ее город, она мнит соблазнить его своей красотой и погубить, тем самым маскируя патриотическим мотивом мотив сексуальный. Когда этот могущественный враг, похваляющийся своей силой и безжалостной жестокостью, лишает ее девственности, она в ярости находит силу отрубить ему голову и так становится избавительницей своего народа. Обезглавливание хорошо известно нам как символическая замена кастрации; Юдифь, соответственно, та женщина, что кастрирует мужчину, лишившего ее девственности (таково было и желание новобрачной в сновидении, как рассказывалось выше). Ясно, что Геббель преднамеренно сексуализировал патриотическое повествование из апокрифов к Ветхому Завету [360], где Юдифь по возвращении хвастается, что «не была осквернена», и в библейском тексте не упоминается об ее страшной брачной ночи. Полагаю, тонкое чутье поэта позволило автору уловить древний мотив среди назидательного повествования и восстановить материал его древнего содержания.
Садгер [361] (1912) проницательно отметил, что Геббель руководствовался в выборе материала собственным родительским комплексом и пришел к тому, чтобы в противостоянии полов неизменно занимать сторону женщины и проникать в самые ее сокровенные душевные движения. Еще он перечислил мотивы, которыми сам поэт объяснял преображение материала, и справедливо охарактеризовал те как искусственные, как бы предназначенные для оправдания чего-то такого, чего сам поэт не осознает и бессознательно скрывает. Я стану оспаривать объяснение Садгера, почему Юдифь, по библейскому изложению вдова, должна предстать вдовой-девственницей. Он ссылается на намерение детской фантазии отрицать половой акт родителей и видеть в матери невинную деву. Прибавлю только, что стоило поэту утвердить девственность своей героини, как его чуткое воображение уловило враждебную реакцию вследствие посягательства на эту девственность.
Итак, в заключение мы можем сказать, что дефлорация имеет не единственное культурное последствие, заключающееся в том, что женщина навсегда привязывается к мужчине; она также высвобождает архаическую реакцию враждебности по отношению к мужчине, способную принимать патологические формы, которые достаточно часто выражаются в появлении задержек в эротизме супружеской жизни и которым мы можем приписать тот факт, что вторые браки нередко оказываются удачнее первых. Табу девственности, столь для нас нелепое, и тот страх, с каким у первобытных народов муж всячески избегает участия в дефлорации, вполне оправдываются этой враждебной реакцией.
Любопытно, что аналитику неизбежно встречаются и женщины, у которых противоположные реакции привязанности и враждебности находят себе выражение и остаются тесно взаимосвязанными. Есть такие женщины, которые как будто совсем разошлись со своими мужьями душевно, но все же прилагают тщетные усилия, чтобы расстаться физически. Едва они пытаются направить свою любовь на какого-нибудь другого мужчину, образ первого мужа, уже нелюбимого, встает препятствием и мешает жить дальше. Анализ подсказывает, что эти женщины и вправду, цепляются за своих первых мужей в состоянии рабства, но не из привязанности. Они не могут уйти, потому что не довели до конца свою месть – а в отдельных случаях даже не осознали побуждение к мести.
I
Лишь изредка психоаналитик ощущает потребность в изучении эстетических вопросов, даже если под эстетикой понимается не просто теория прекрасного, но учение о качествах наших чувств. Он трудится в иных слоях душевной жизни и почти не соприкасается со смягченными, оттесненными от цели, зависимыми от множества сопутствующих обстоятельств эмоциональными порывами, которые обыкновенно и составляют предмет эстетики. Но порой ему все же приходится проявлять интерес к некоей определенной области эстетики, причем, как правило, это область, лежащая в стороне, пренебрегаемая профессиональной эстетической литературой.
Именно таково «жуткое». Оно, несомненно, подразумевает все, что внушает страх и ужас; не подлежит сомнению, впрочем, что это слово далеко не всегда употребляется в четко установленном смысле, а потому оно чаще всего обозначает способность возбуждать страх как таковой. Тем не менее, можно надеяться, что существует особое чувственное ядро, которое оправдывает употребление отдельного понятийного слова. И в этой работе мы попытаемся обозначить это общее ядро, которое, быть может, позволит нам вычленить «жуткое» из круга всего пугающего.
По этому предмету почти ничего нельзя найти в обширных трактатах по эстетике, ибо последняя предпочитает обсуждать прекрасное и возвышенное в ущерб всему отталкивающему и мучительному. Мне известна всего одна медицинско-психологическая работа такого рода – содержательная, но не исчерпывающая статья Йенча [363]. Правда, следует признать, что я не вел тщательных разысканий литературы, особенно иностранной, при подготовке моего скромного доклада, а причиной тому, как нетрудно догадаться, послужили нынешние неспокойные времена [364]; вот почему моя статья ни в коей мере не притязает на приоритет в глазах читателя.
Йенч совершенно справедливо отмечает, что понимание «жуткого» сильно различается у разных людей. Что ж, автор настоящей статьи вынужден признать себя полностью нечувствительным в этом вопросе, хотя, разумеется, здесь была бы уместнее крайняя утонченность восприятия. Он (автор) уже давно не испытывал и не сталкивался ни с чем, что вызвало бы впечатление жуткого, а значит, ему приходится вживаться в это качество, вызывать в памяти способность его переживать. С другой стороны, подобные затруднения ощущаются в схожей мере и во многих прочих областях эстетики; поэтому не нужно отчаиваться и гадать, удастся ли нам подобрать примеры, в которых рассматриваемое качество будет признано большинством безоговорочно.
Исходно нам открыты два пути – мы можем проследить, как менялось значение слова «жуткое» в ходе развития языка или же можем отобрать все, что вызывает ощущение жуткого, в людях, предметах, чувственных впечатлениях, переживаниях и ситуациях, а затем сделать некий вывод о скрытой его природе по тому общему, что проступит во всех этих случаях. Сразу отмечу, что
