Недавно я видел бездомного молодого человека с собакой, красивой немецкой овчаркой, которая спала под полуденным солнцем на решетке над станцией нью-йоркского метро, а мимо проходили тысячи людей. Должен признаться, я не обратил бы особого внимания на эту картину, если бы не собака, пробудившая мое любопытство. Я вгляделся пристальнее: вполне здоровый на вид молодой мужчина, еще не сильно пострадавший от уличной жизни, и чистая, здоровая собака. Я подумал: «Каким же пресыщенным я стал! Теперь ежедневно прохожу мимо бездомных людей, не особенно много размышляя о них». Когда мы впервые приехали в Нью-Йорк, это было шоком. Сейчас, чуть больше поездив по стране, я понимаю, что бездомность есть повсюду: в больших городах, в маленьких городках и в сельской местности. Многие бездомные – ветераны, пострадавшие от войн. Другие имеют серьезные психические заболевания; их выгнали из государственных больниц, поскольку предполагалось, что медикаменты помогут им, а больница попутно сэкономит внушительные суммы денег.
Я вырос в 1960-х, в период оптимистичного настроя относительно нашего государства. Многие из нас воспринимали этот период как время возрождения заботы, эмпатии и равноправия. Федеральное правительство разрабатывало программы по борьбе с бедностью и построению общин – каким странным это кажется сейчас. В известной песне с припевом «Это с каждым может случиться» обращались к заключенным под стражу, пьющим и бездомным людям [259]. Мы полагали, что, если дела идут плохо, они могут измениться, и мы даже вправе доверить нашему правительству сохранение курса на эти изменения.
Не нужно быть экспертом, чтобы заметить: с тех пор психическое здоровье общества сильно ухудшилось. Детей необходимо лечить препаратами, чтобы они смогли посещать школу.
Количество случаев заболевания депрессией, употребления наркотиков, тюремного заключения и бездомности стремительно растет.
Число бездомных людей сегодня – настоящий позор; трудно не впасть в отчаяние, переживая за судьбу нашей страны. В Великую депрессию Стейнбек написал роман «Гроздья гнева», а Джон Форд снял мощный, глубокий кинофильм по его мотивам. Подобные условия были просто неприемлемы для Америки; они послужили причиной недовольства. На текущий момент кажется, будто мы сдались. Разрыв между богатыми и бедными сейчас больше, чем когда-либо со времен «Позолоченной эпохи» конца XIX в., когда постепенно возникли крупные революционные движения. Кандидаты в президенты, представляющие идею перераспределения богатства, высмеиваются средствами массовой информации. Однако я знаю многих обычных людей, которые чувствуют: время пришло.
Пока распространенность депрессии, бездомности, разводов и заключений под стражу увеличивалась, показатели по мании, шизофрении и паническим расстройствам, в большей степени биологически обусловленным заболеваниям, остались примерно такими же, подтверждая гипотезу о том, что депрессия связана с социокультурными изменениями. Сегодня есть множество связанных с нашим обществом факторов, попросту вызывающих чувство подавленности. Мы не настроены оптимистично по поводу своего будущего и не доверяем своим руководителям. Найти профессию или значимую работу становилось все сложнее даже до экономического кризиса. Можем ли мы как общество что-либо сделать для замедления распространения эпидемии депрессии или ее преодоления?
Депрессия во многом зависит от того, как мы относимся к самим себе. За последние годы в нашем образе жизни произошли серьезные изменения, причем кое-какие из них остались преимущественно не замеченными. Ученые предполагают, что наши пещерные предки фактически «работали» по четыре часа в день – как сегодня в норме принято в так называемых примитивных культурах [260]. Остальное время они проводили за общинными занятиями, в основном разговаривая, но также много работая над творческими навыками, пением и танцами, исполнением религиозных обрядов. Работа (в современном значении) появилась в XVIII в., и с тех пор трудящиеся борются за справедливый обмен. Для американского профсоюзного движения сокращение рабочей недели до сорока часов стало настоящей победой.
Но за прошедшие двадцать пять лет среднестатистический американец увеличил свое рабочее время до пятидесяти часов – больше, чем в любой другой стране по миру, включая Японию [261]. Помните, еще несколько лет назад мы жалели японцев, тех безымянных «служащих», наивных рабов заработной платы, эксплуатируемых своими нанимателями? Сейчас каждый год американцы работают почти на три с половиной недели дольше японцев, на шесть недель больше англичан и на двенадцать недель больше немцев. Мы поступаем так, потому что боимся поступать по-другому; даже в годы перед недавним кризисом американцы брали меньше времени на отдых, чем заслужили, так как мы остро осознавали – нас могут легко заменить. До кризиса американцы работали на 25 % больше времени, а их свободное время сократилось также на 25 % только для того, чтобы можно было поддерживать уровень жизни, который они имели двадцать пять лет назад; и здесь не учитывается факт выхода на рынок труда большинства женщин. Мы годами проигрывали гонку и даже не замечали этого.
Данные перемены в распределении нами времени разрушают семейную жизнь. Сегодня считается нормальным, если оба партнера в браке работают, а дети находятся в детском саду. Культурный сдвиг, открывший женщинам больше возможностей за пределами дома, вместе с тем является показателем совокупного снижения уровня жизни, если для обеспечения того, что еще несколько десятилетий назад обеспечивал лишь один человек, теперь требуются усилия двух. Четыре американца из десяти работают по нестандартным графикам, и, следовательно, оба родителя все реже оказываются дома в одно и то же время. Сегодня мама доступна для детей после школы лишь в около 5 % семей.
Одновременно ослабло наше чувство общности. За последние пятьдесят лет встречи среди соседей в Соединенных Штатах значительно сократились. Как и доверие к социальным институтам типа образования,
