из числа живущих в США пользователей интернета сообщил, что невосприимчив к доказательствам, но большинство как минимум стремится их учитывать. Люди, открытые к доказательствам, устойчивы к нелепым поверьям. Они не верят в теории заговора, колдовство, астрологию, телепатию, проклятия и лох-несское чудовище, а заодно и в персонифицированного бога, креационизм, гипотезу молодой Земли, связь вакцин с аутизмом и отрицание антропогенных изменений климата [434]. Они больше доверяют властям и науке. Они чаще стоят на более либеральных политических позициях, например по вопросам абортов, однополых браков, отказа от смертной казни и войн — а это, в общем, то направление, в котором движется мир в целом [435]. (Авторы исследования предостерегают, впрочем, что корреляции с консерватизмом неоднозначны.)
Открытость к доказательствам коррелирует с когнитивной рефлексией (описанным в главе 1 умением думать дважды и не попадаться на вопросы с подвохом) и с устойчивостью ко многим когнитивным иллюзиям, предубеждениям и искажениям, с которыми мы познакомились в главах 3–9 [436]. Набор полезных мыслительных привычек, который Станович назвал коэффициентом рациональности (обыгрывая выражение «коэффициент интеллекта», иначе говоря, IQ), коррелирует с уровнем интеллекта, хотя и не полностью: умные люди могут быть предвзятыми и импульсивными, а не очень умные — открытыми и рефлексирующими. Люди, привыкшие к рефлексии, не просто устойчивы к нелепым поверьям, но к тому же лучше отличают фальшивые новости от настоящих и не ведутся на псевдо-глубокомысленную чушь вроде «Тайный смысл преображает уникальную абстрактную красоту» [437].
Если бы мы только могли добавлять в питьевую воду что-нибудь такое, что делало бы всех вокруг более открытыми к доказательствам и рефлексирующими, кризис иррациональности растаял бы, как туман. В отсутствие такой возможности давайте рассмотрим широкий спектр стратегий и норм, способных укреплять когнитивную иммунную систему — как индивидуальную, так и общественную [438].
Самой эффективной стратегией из всех могло бы стать повышение престижа норм рациональности как таковых. Увы, мы не можем насаждать ценности сверху, как не можем навязывать обществу культурные изменения, зависящие от личного выбора миллионов, вроде моды на тату или сленг. Однако со временем нормы могут меняться, поскольку реакции молчаливого одобрения и неодобрения распространяются через социальные связи; так случилось, например, когда люди стали реже мусорить на улицах, оскорблять друг друга по национальному признаку и рассказывать анекдоты про тёщ. Таким образом, каждый из нас может ускорить изменения, поощряя одобрительной улыбкой рациональные привычки и хмурясь при виде нерациональных. Было бы здорово, если бы люди преумножали свой социальный капитал, признавая ошибки, ставя под сомнение доктрину своей политической партии и меняя взгляды вслед за изменением фактов, а не упрямо отстаивая догмы того клана, к которому принадлежат, — и напротив, если бы позорной оплошностью считались далеко идущие выводы из отрывочных данных, неумение отличить корреляцию от причинности и неформальные ошибки вроде обвинения по ассоциации или апелляции к авторитету. «Сообщество рационалистов» определяет себя через эти правила, но такой подход должен стать общесоциальной нормой, а не увлечением горстки энтузиастов [439].
Развернуть в нужную сторону махину целого общества непросто, но кое у каких институций отыщутся болевые точки, на которые грамотные лидеры и активисты могли бы надавить. Законодательные органы наводнены юристами, чья профессиональная цель — победа в процессе, а не поиск истины. В последнее время в парламенты начали просачиваться ученые, которые могли бы попробовать объяснить коллегам, как важно принимать решения, опираясь на факты. Сторонники любых управленческих мер могли бы постараться не пятнать их сектантской символикой; многие эксперты по глобальному потеплению, например, сожалеют, что в начале 2000-х гг. лицом климатического активизма стал Альберт Гор, что маркировало это движение как левую инициативу и дало правым предлог противостоять ему.
Если говорить о политиках, то обе ведущие партии США практикуют предубежденность в пользу своих в промышленных масштабах, но вина между ними делится не поровну. Еще до Трампа думающие республиканцы называли собственную организацию «партией глупцов» за ее антиинтеллектуализм и враждебность науке [440]. С тех пор многие другие правые ужаснулись тому, как легко их партия смирилась с патологическим враньем и троллингом Трампа, который, как восхищенно сформулировал его бывший стратегический советник Стив Бэннон, целенаправленно стремится «затопить дискурс дерьмом» [441]. С поражением Трампа разумные люди правых взглядов должны попытаться восстановить в США систему из двух партий, которые расходятся по политическим вопросам, а не по вопросу существования фактов и истины.
Мы отнюдь не беспомощны перед натиском «пост-правды». Ложь стара, как язык, но также стары и механизмы защиты от лжи; как подчеркивает Мерсье, без таких механизмов язык вообще не мог бы появиться [442]. Общества тоже защищают себя от затопления дерьмом: бессовестные лжецы несут юридическую и репутационную ответственность. Такие меры противодействия хоть и с запозданием, но принимаются. За одну только неделю в начале 2021 г. произошло следующее: компании — производители автоматики и программного обеспечения для голосования и подсчета бюллетеней, обвиненные Трампом в сговоре, подали на трамповских юристов в суд за клевету; Трампа забанили в твиттере за нарушение запрета на разжигание вражды; лжец-сенатор, продвигавший в Конгрессе конспирологическую теорию украденных выборов, лишился крупного контракта с издательством. Наконец, редактор журнала Forbes объявил: «Хочу поставить деловой мир в известность: возьмете на работу кого-нибудь из трамповских врунов — и Forbes будет считать ложью все заявления вашей компании или фирмы» [443].
Поскольку никто не может знать всего на свете, а большинство не знает практически ничего, рациональность — это и делегирование работы со знаниями институтам, специализирующимся на их отыскании и распространении, прежде всего научному миру, государственным и частным исследовательским организациям, а также прессе [444]. Доверие им — ценный ресурс, который не стоит разбазаривать. Хотя уровень доверия науке не меняется последние десятилетия, уровень доверия университетам падает [445]. Основная причина этого — душащая все живое левая монокультура, которая наказывает профессоров и студентов, ставящих под сомнение догмы, касающиеся гендера, расы, культуры, генетики, колониализма, половой идентичности и сексуальной ориентации. Университеты превратили себя в посмешище, регулярно идя против здравого смысла (одного профессора отстранили от работы за упоминание китайского слова-паразита «не га», потому что некоторым студентам оно напомнило оскорбление по расовому признаку) [446]. Меня уже не раз спрашивали, почему мы должны доверять научному консенсусу по вопросу климатических изменений, если его формируют учреждения, которые не терпят возражений. В связи с этим именно университеты должны взять на себя задачу укрепления доверия к естественнонаучному и гуманитарному знанию, начав пестовать разнообразие мнений, свободу мысли, критическое мышление и активную непредвзятость [447].
Пресса, в социологических опросах вечно соревнующаяся
