не был к ней готов. Я отвергал родителей, дабы не чувствовать отвержение с их стороны. Я закрылся в ледяном панцире и бросил все силы туда, где, как я знал, мог преуспевать, – на школу. У меня были потрясающие оценки и баллы на выпускном экзамене. Я выиграл стипендию в колледже, находившемся за тысячи миль от дома. Говорил себе, что никогда не буду оглядываться назад.
Однако я был не готов к тому факту, что в колледже учится множество таких же умных студентов, как я. Оказалось, что все достигнутое мной в старшей школе просто, как дважды два; теперь, когда у меня не получалось выделяться, все стало плохо. Я испугался. Приучился пить. Отчаянно пытался влиться в среду. Мои оценки были ужасными. Я потратил впустую четыре года в колледже и несколько лет после, пребывая в страхе и депрессии. У меня все еще сохранялся образ себя в роли трагичного героя, который вскоре напишет великий американский роман или добьется чего-либо иного невероятно громкого. Но я не писал и не делал ничего другого особенно конструктивного. Моя идея о самом себе как о непонятом гении являлась жалкой попыткой ни в ком не нуждаться. Я не признавал своего настоящего страха: если я снова позволю себе от кого-либо зависеть, то снова его потеряю, – и конечно, вина будет на мне, так как глубоко внутри для себя я действительно не заслуживал быть любимым. Я начал смешивать алкоголь с таблетками, теми же снотворными, что пила моя мать. В те ночи я не заботился, проснусь я на следующее утро или нет.
Что-то подвигло меня обратиться за помощью. По рекомендации друга я посетил семейную пару терапевтов, которые работали в тандеме. Они практиковали какой-то несерьезный вариант транзактного анализа (одно из направлений психоаналитической школы, бывшее особенно популярным в 1970-х гг.) Терапевты передавали меня друг другу и заставили присоединиться к группе, которую вели. Я чувствовал себя хоккейной шайбой, но по итогу извлек пользу. Они помогли мне осознать необходимость внести изменения в свою жизнь – перестать колебаться и начать жить в настоящем. В тот период я сменил направление карьеры и женился.
Я поступил в аспирантуру и хорошо справлялся, но у меня имелась проблема со страхом сцены – я не мог высказываться в аудитории. Я признался в этом одному из моих преподавателей, а также рассказал ей немного о моей истории. Она порекомендовала мне сходить к ее коллеге-психиатру. Мне казалось, я двигаюсь вперед в своей жизни. В аспирантуре я узнал достаточно, чтобы смотреть на терапию свысока – на терапию, которая, как я думал, помогла мне, – и считать ее не внушающей уважения с научной точки зрения. Терапевтический альянс мужа и жены специализировался в области социальной работы, а новый человек был психиатром. Хотя я сам в тот момент проходил подготовку по профессии социальный работник, я уловил и сомнения представителей данной профессии в своей самоценности, и взгляд на нее в неофициальной иерархии специальностей в области ментального здоровья.
В происходившем далее не было вины психиатра. Сразу после нашей первой встречи он слег с серьезным заболеванием, приковавшим его к постели на несколько месяцев. По возвращении он выглядел слабым и болезненным. В своем кабинете на двадцать третьем этаже психиатр сидел между мной и окном. У меня случилась полноценная паническая атака прямо во время нашей консультации; было такое чувство, словно что-то вытаскивало меня прямо из того окна. Ужасное состояние, худшее из всего, что я помню, и повторялось оно с тех пор после каждой сессии в течение трех лет. Я пытался оплакивать смерть матери, но не ощущал себя в безопасности; я испытывал лишь панику – не горе.
Это так называемая ятрогенная проблема – проблема, спровоцированная лечением. Возможно, если бы психиатр не заболел или если бы он не был столь мягким и робким, я бы испытывал чувство безопасности. Но нет, я ощущал себя некомфортно в присутствии специалиста. При этом относился к нему с уважением и даже с любовью. В остальном моя жизнь протекала довольно неплохо. У нас уже родились дети, и я обнаружил, что являюсь хорошим отцом. Успешно проходил обучение в аспирантуре и начал получать удовольствие от своей работы. Однако каждую неделю, убежденный в своей обреченности, я умирал от страха в кабинете психиатра. Моя фобия разрасталась; вскоре я уже не мог подниматься ни в какие высокие здания или переходить через мосты.
Вероятно, это помогло мне, так сказать, сосредоточить мою депрессию в одном симптоме и позволило жить дальше. Конечно, терапия не должна так работать. Кроме того, эти еженедельные приступы чистого ужаса разъедали мою самооценку, заставляя думать, будто внутри меня находится неподконтрольный мне демон. Сегодня мне кажется невероятным, как психиатр и я сам разрешили тянуться этому так долго. Надеюсь, если бы в аналогичной ситуации я был терапевтом, я бы сказал: «Послушайте, это ненормально. Давайте попробуем что-то еще. Попробуем медикаменты или когнитивно-поведенческую психотерапию, давайте я направлю вас к своему коллеге, чтобы начать терапию с чистого листа».
Мне было тридцать пять, и я все еще верил – мое время истекает, а нужной мне помощи до сих пор не поступило. Я закончил терапию, когда меня приняли в Институт психоанализа в Чикаго.
Встретившись со своим аналитиком, я испытал своего рода разочарование: он был немногим старше меня – насколько грамотным он мог быть? Однако специалист имел хорошие рекомендации и уже успел выпустить публикации вместе с некоторыми признанными умами нашего времени. Он вполне понравился мне – как аналитик не отличался особенной косностью, обладал необычным чувством юмора и, кажется, питал ко мне уважение. Я работал с ним следующие пять лет, пережив свой тридцать восьмой день рождения целым и невредимым, и почувствовал настоящее облегчение.
Мы вместе занимались моей фобией; я ощущал спокойствие и поддержку. Я наслаждался психоаналитической терапией и очень рекомендую ее как ресурс для личностного роста.
В конце концов я нашел в себе силы обсудить с аналитиком тот тупик, в котором я застрял, относительно моей матери. Я думал: либо она правильно оценила безнадежность и бессмысленность жизни, либо не любила меня. Я не считал приемлемым ни один из данных вариантов. Но где-то в процессе лечения у меня получилось лучше понять ее и в какой-то степени простить. Она знала, каков ее выбор. Она видела, как развод разорил ее старшую сестру, а нужда вынудила ее вступить в еще один абьюзивный брак. Отрезанная от своей семьи, зависшая в супружестве без любви, моя мама не увидела какой-либо альтернативы. Ее суицид стал одновременно результатом отчаяния и жестом
