нам ущерб. Выражение «Черт бы его побрал!», которое при полушутливом негодовании довольно часто срывается с наших уст и которое, по сути, хотело бы сказать: «Смерть бы его забрала!», представляет собой в нашем бессознании серьезное и сильное пожелание смерти. Более того, наше бессознательное убивает даже за пустяки: подобно старому афинскому законодательству Дракона оно не знает за преступление иного, нежели смерть, наказания. И в этом видна определенная последовательность, ибо всякий урон нашему всемогущему и самовлюбленному Я является по сути своей crime laecae majestatis [преступлением, заключающимся в оскорблении его величества – лат.].
Если судить по нашим неосознанным побуждениям, мы, таким образом, являемся, подобно древнейшим людям, сборищем убийц. Хорошо еще, что все эти желания не обладают силой, приписываемой им нашими древними предками, иначе в переплетающихся языках пламени взаимных поношений давно пришел бы конец человечеству, включая его лучших и мудрейших мужей, а также самых красивых и притягательных женщин.
После подобного рода соображений психоанализ чаще всего не вызывает доверия у дилетантов. Его отвергают как клевету, которую вопреки заверениям сознания не берут в голову и умело обходят мелкие признаки, по каким сознание обычно судит о содержании бессознательного. По этой причине уместно сослаться на то, что многие мыслители, на которых психоанализ не сумел оказать влияния, довольно определенно высказывались против готовности наших потаенных мыслей, пренебрегая запретом, убивать, устранять все, стоящее у нас на пути. В доказательство же этого я привел бы всего один ставший знаменитым пример вместо множества других.
В «Pére Goriot» [ «Отец Горио» – фр.] Бальзак обыгрывает одно место из Ж.-Ж. Руссо, в котором автор спрашивает читателя, как бы он поступил, если бы имел возможность, не покидая Парижа и, естественно, не опасаясь разоблачения, умертвить простым усилием воли какого-нибудь старого мандарина в Пекине, чья кончина доставила бы ему огромную выгоду. Руссо дает понять, что не поручился бы за жизнь этого вельможи. Слова tuer son mandarin [убить мандарина – фр.] стали со временем поговоркой, обозначающей эту тайную готовность даже современного человека.
Существует также немалое количество циничных острот и анекдотов, свидетельствующих примерно о том же самом, как, скажем, одно приписываемое супругу высказывание: «Если один из нас двоих умрет, я переселюсь в Париж». Такие циничные остроты были бы невозможны, не сообщай они отрицаемую истину, в которой не смеют признаться, даже высказывая ее серьезно и ничем не маскируя. В шутку, как известно, можно сказать даже правду.
В общем, как для первобытного человека, так и для нашего бессознательного свойственна ситуация, когда сталкиваются две противостоящие установки по отношению к смерти, – одна, признающая ее уничтожением живого, и другая, отрицающая ее реальность. И это та же самая, что и произошедшая в древнейшие времена драма: смерть или угроза смерти дорогого нам человека, одного из родителей или супругов, брата или сестры, ребенка или близкого друга. Эти любимые люди, с одной стороны, представляют собой наше внутреннее достояние, составную часть нашего Я, а с другой стороны, отчасти чужды или даже враждебны нам. К нашим наиболее нежным и тесным отношениям, за очень редким исключением, добавляется частичка враждебности, способная активизировать бессознательное желание смерти. Однако из этого конфликта амбивалентности возникают не знания психики или этики, как некогда, а невроз, позволяющий нам заглянуть в глубины нормальной психики. Например, использующие в ходе лечения психоанализ врачи часто сталкивались с проявлением у пациентов признаков чрезмерно нежной заботы о благополучии родственников или с совершенно неоправданными упреками в свой адрес после смерти дорогого человека. Внимательное изучение этих случаев не оставило у них сомнений относительно распространенности и важности бессознательного пожелания смерти.
Дилетант воспринимает возможность подобных эмоций крайне осторожно и считает свою опасливость законным основанием для недоверия к утверждениям психоанализа. На мой взгляд, безосновательно. Ведь в них отсутствует намерение унизить наши чувства глубокой привязанности, ничего подобного просто не предлагается. Нашему разумению, да и нашей чувственности совершенно не свойственно соединять любовь и ненависть друг с другом. Но в то время как природа работает с этой парой противоположностей, она способна сохранять любовь в активном и свежем состоянии, чтобы обезопасить ее от поджидающей удобного случая ненависти. Можно утверждать, что самым прекрасным цветением нашей любовной деятельности мы обязаны реакции против порывов враждебности, ощущаемых в нашем сердце.
Теперь подведем итог: нашему бессознанию настолько же недоступно представление о собственной смерти, насколько желанна смерть чужака; отношение к любимому человеку настолько же двойственно (амбивалентно), как и у человека древнейших времен. И все же как далеко мы удалились от этого изначального состояния с помощью конвенционально-культурной установки по отношению к смерти.
Можно легко пояснить, как война вмешивается в эту размолвку. Она срывает с нас позднейшие культурные наслоения и позволяет все еще сидящему в нас прачеловеку вновь выйти наружу. Она вынуждает нас снова становиться героями, неспособными поверить в возможность собственной гибели, называет чужаков врагами, смерти которых следует желать и добиваться, советует нам переступить через смерть близких людей. Войну, однако, не удается ликвидировать: пока условия существования народов настолько разнятся, а взаимное отторжение так сильно, войны непременно сохранятся. Тут возникает следующий вопрос: не должны ли мы смириться с войной и приспособиться к ней? Не обязаны ли мы признать, что с нашей культурной установкой в отношении к смерти мы в очередной раз психологически оказались выше нашего нынешнего состояния, а нам следует поскорее осмотреться и признать истину? Не лучше ли предоставить смерти принадлежащее ей место и в реальности, и в наших мыслях, а нашу бессознательную установку к смерти, которую доселе мы довольно тщательно подавляли, заметнее выставить на обозрение? Видимо, это не такое уж большое достижение, и в некоторых отношениях представляет собой шаг назад, регрессию, но у этого есть преимущество в виде лучшего определения истины и возможности сделать для нас жизнь более переносимой. Ведь нести бремя жизни остается все же первейшей обязанностью всех живых. Иллюзия утрачивает ценность, если мешает нам в этом.
Мы вспоминаем старое изречение: Si vis pacem, para bellum. Если хочешь мира, готовься к войне.
В духе времени его следовало бы видоизменить так: Si vis vitam, para mortem. Если хочешь вынести жизнь, приготовься умереть.
О мировоззрении. Продолжение лекций по введению в психоанализ
Лекция ХХХV
Уважаемые дамы и господа! В ходе нашей последней встречи, как бы наводя порядок в нашем скромном хозяйстве, мы занимались мелкими обыденными делами. На этот же раз мы предпримем рискованный шаг и отважимся ответить на неоднократно задаваемый нам оппонентами вопрос: приводит ли психоанализ к какому-то определенному мировоззрению, и если да, то к какому именно?
Меня несколько тревожит то, что мировоззрение (Weltanschauung) – специфически немецкий термин, перевод которого на
