более широкое и глубокое метафизическое значение таинства как благодатной тайны.
При исследовании данных событий может показаться, что отношения Римской Церкви и королевского равеннского двора развивались в парадигме становления «симфонической» модели константинопольского образца, в рамках которой государственная власть осуществляла функции по устроению церковного строя и предотвращению смут. Данное предположение может найти частичное подтверждение при осуществлении исследования столь сложного социально-юридического явления, в качестве которого предстает каноническая модель симфонии духовной и светской власти, упомянуть об истоках которой представляется целесообразным.
Действительно, правовые основы данной модели были заложены в Римской империи задолго до императора Юстиниана I, знаменитая VI новелла которого, провозгласившая симфонию священства и императорской власти, будет представлять собой конкретное законодательное выражение вековой юридической традиции. Как полагает итальянский исследователь П. Каталано, правовая концепция симфонии священства и империи, радикально выраженная Юстинианом в VI новелле, имеет в качестве основы значительное количество элементов древнеримского восприятия взаимосвязи священного и публичного. В статье, посвященной данному вопросу, П. Каталано, проанализировав большой законодательный материал, содержащийся в юстиниановских Дигестах, главным образом в конституциях Ульпиана, убедительно продемонстрировал, что согласно римскому праву, «божественный аспект власти был освящен трехчастностью публичного права, которое in sacris, in sacerdotibus, in magistratibus consistit» [878] («пребывает в священных местах, в священниках, в магистратах»).
Таким образом, римское право воспринимало священные места, жрецов и магистратов как инстанции, имеющие право осуществлять публичные функции в силу равного божественного происхождения этих функций. Следствием этого, по словам исследователя, явилось то, что все римские императоры вплоть до Грациана (379 г.), являясь главными магистратами и хранителями римской религии, провозглашали себя обладателями титула «pontifex maximus», становясь верховными жрецами. Хотя после Феодосия Великого императоры признали, что подлинными «pontifices» истинного Бога являются епископы Церкви, а истинные «sacerdotes» суть пресвитеры Христа, лишив тем самым свою власть божественного статуса и оставив за Церковью Божественные права.
Тем не менее, в ранневизантийском законодательстве сохранилось восприятие власти императора как власти, имеющей божественное происхождение и обладающей упомянутыми трехчастными функциями. В качестве примера Каталано привел начало конституции «Deo auctore», адресованной Юстинианом Трибониану, квестору священного дворца. Данная конституция представляет собой первую в числе помпезных законов семнадцатого титула первой книги Кодекса, посвященных триумфу императора Юстиниана над вандалами и миру с персами. В конституции было прямо заявлено, что император добился успеха: «Deo auctore nostrum gubernante imperium, quod nobis a coelesti maiestate traditum est» [879] («По внушению Бога Творца управляющего нашей империей, которое нам передано небесным Величеством»). Вместе с тем, П. Каталано привел образцы законов Юстиниана, привозглашавших, что «omne ius omnisque potestas populi Romani in imperatoriam translata sunt potestatem» («все право, вся власть Римского народа передана императорской власти»), а также, что «debere omnes ciuitates consuetudinem Romae sequi, quae caput est orbis terrarum» [880] («все общины должны следовать обычаю Рима, который является столицей мира»). Данные и некоторые другие конституции свидетельствуют, исходя из доводов П. Каталано, о том, что власть императора продолжала восприниматься и в ранней Византии как квинтэссенция полномочий магистрата, возглавлявшего Рим – центр вселенной, представителя народа, имевшего в силу этого в некотором отношении священную легитимацию власти, хотя и не в прямом смысле как в языческие времена, и, наконец, ставленника Божия теперь в подлинном христианском смысле. Как видно, древнеримская трехчастная схема божественного, или, лучше сказать, сакрального аспекта власти императора, о котором писал П. Каталано, окажется сполна выраженной в юстиниановском законодательстве. В этой связи вполне закономерным представляется то обстоятельство, согласно которому Юстиниан, когда напишет в VI столетии о согласии священства и империи «Maxima quidem in hominibus sunt dona Dei a superna collata clementia sacerdotium et imperium» [881] («Величайшие же у людей являются дарения Божьи – священство и империя, предоставленные милостью высшей»), он, воспринимая свою власть в соответствии с древнеримскими представлениями о ее универсальности, будет иметь ввиду, что священство – то есть, если говорить более конкретно, клирики – исполняет лишь один из видов церковного служения, хотя бы и самое важное в силу попечения о душах, наряду с властью императора, наделенного в Церкви от Бога, народа Рима и в силу своего статуса равными с клириками привилегиями.
Без сомнения, король Теодорих, пытавшийся легитимизировать свою власть путем восприятия многих атрибутов римской императорской власти, в подражание константинопольскому двору, мог, быть может не вполне осознанно, действовать в рамках вышеописанной римской правовой идеи божественности своей власти. Вместе с тем, было бы опрометчиво в полной мере соотносить вмешательство равеннского двора в дела Римской Церкви, вызванное церковной смутой, с византийским участием автократора в церковных делах на основании уходящей в римскую древность симфонической идеи, ибо данная идея, возможно имевшаяся Теодорихом ввиду в качестве отнюдь не мировоззренческой и правовой традиции, а лишь в качестве примитивной политической схемы, была явно чужда канонической традиции Римской Церкви. Слишком был велик вероучительный антагонизм между светскими арианскими правителями западных королевств, претендовавшими на божественное происхождение своей власти, и Римскими епикопами, всегда являвшимися однозначными приверженцами никейского исповедания веры в Единосущие Лиц Св. Троицы. Объяснить вмешательство светской власти в дела Римской Церкви может лишь слабость синодальной, а равно и понтификальной судебной системы в тот момент, неспособность Соборным каноническим путем уврачевать чуждую церковной природе болезнь раскола. Кроме того, варвар Теодорих был настроен достаточно индифферентно в отношении внутренних проблем Римской Церкви, вмешиваясь в них лишь по мере политической целесообразности.
Впрочем, данное вмешательство в церковные дела, на самом деле, не являлось новшеством Теодориха, ибо еще в 483 г., несмотря на все выше упоминавшееся канонические нормы, определявшие церковный принцип папского избрания, на собрании клириков Рима и сенаторов префект претория и патриций Василий заявил от лица тогдашнего короля Одоакра, что теперь избрание папы должно вдохновляться правом «consultatio» (совещания), осуществляемым королем. Таким образом, в качестве обычной церковной практики было узаконено требование, осуществленное правителем. Как справедливо отмечает Ж. Годме, это неопределенное и опасное выражение опередило становление доктрины императорской власти на западе [882]. Отметим, что данный эпизод может косвенно подтвердить в целом небесспорное предположение З. В. Удальцовой, согласно которому большая часть италийского клира была настроена проостготски в период покорения Теодорихом Италии, несмотря на арианство остготов [883].
Благодаря поддержке Теодориха, Симмаху удалось уже перед синодом 6 ноября 502 г. добиться низвержения Лаврентия, безвольно сидевшего при королевском дворе в Равенне. Перечень подписей епископов, подтвердивших деяния Римского синода 6 ноября, содержит имя нового епископа Нуцерии Априлия [884].
Новый Римский синод был собран Симмахом без всякого видимого участия Теодориха и заседал в присутствии восьмидесяти епископов Италии, тридцати пяти пресвитеров и четырех диаконов в базилике св. Петра. Впоследствие этот синод будет назван «synodus
