для Геры и Афродиты. Но мы знаем автора первой статуи Сераписа, которая до конца язычества возвышалась в великом святилище Александрии. Автором этого изваяния, прототипа всех копий, которые дошли до наших дней, колоссального произведения, выполненного из драгоценных материалов, стал знаменитый афинский скульптор Бриаксид, современник Скопаса. Это было одно из последних творений эллинского гения. Величественная голова, увенчанная корзиной с плодами, одновременно печальное и благосклонное выражение лица в тени пышных волос — все это напоминало о двойственном характере этого бога, правителя плодородной земли и мрачного царства мертвых {112}.
Таким образом, Птолемеи облекли свою новую религию в литературную и художественную форму, способную привлечь самые утонченные и самые образованные умы. Но это приспособление к эллинистическому образу мыслей и чувств не было чисто внешним. Осирис, бог, культ которого был тем самым обновлен, лучше всех прочих подходил для того, чтобы покрыть своим авторитетом образование новой синкретической религии. С очень давних пор — даже до того времени, когда писал Геродот, — Осириса уже отождествляли с Дионисом, а Исиду — с Деметрой. Фукар постарался доказать, что это уподобление не было случайным, так как еще в доисторическую эпоху Осирис и Исида, переправившиеся на Крит, а затем в Аттику, слились там с Дионисом и Деметрой {113}. Не обращаясь к столь древним временам, ограничимся тем, чтобы отметить вместе с ним, что мистерии Диониса объединились с культом Осириса не только в силу внешнего и нечаянного сходства, но благодаря глубокому родству. В обоих случаях увековечивалась история бога, одновременно ведавшего ростом растений и правившего преисподней, бога, убитого врагом и разорванного на куски, бога, богиня которого собрала его разбросанные члены, чтобы чудесным образом вернуть его к жизни. Следовательно, греки должны были с радостью воспринимать культ, в котором обнаруживали своих собственных богов и мифы наряду с чем-то еще более горестным и еще более великолепным. Весьма примечательно то, что из многочисленных богов, почитавшихся в номах державы Птолемеев, эллинистическое население принимало исключительно богов из окружения, или, если угодно, цикла Осириса, его супругу Исиду, их сына Гарпократа и верного служителя Анубиса. Все прочие небесные или инфернальные духи, которых чтил Египет, в Греции остались чужаками {114}.
В греко-латинской литературе нашли выражение два противоположных чувства в отношении египетской религии. Ее считали то более возвышенной, то более низменной, чем была на самом деле; действительно, между народными верованиями, всегда живыми, и просвещенной верой официальных жрецов существовала пропасть. С одной стороны, греки и римляне с восторгом взирали на великолепие храмов и церемониала, сказочную древность священных традиций, науку жрецов, выступавших хранителями мудрости, переданной божеством, и, становясь их учениками, представляли себе, что припадают к чистому источнику, откуда вышли их собственные мифы. Они позволяли навязать себе требования высокомерных жрецов, принадлежащие к прошлому, в котором те закоснели, и подпадали под непреодолимое обаяние этой чудесной страны, где все было исполнено тайны начиная с Нила, который ее создал, и кончая иероглифами, вырезанными на стенах гигантских сооружений {115}.
В то же время их приводила в ужас грубость фетишизма и нелепость ее суеверий. Они испытывали в основном неодолимое отвращение к почитанию животных и растений, которое во все времена было слабым местом бытовой религии египтян, и со времен Саисской династии, по-видимому, стало практиковаться с новым пылом, как и все архаичные обряды. У комиков и сатириков не истощались шутки в адрес поклонников кошек, крокодилов, лука-порея и репчатого лука. «О, святой народ, — с иронией пишет Ювенал в письме, — у которого боги заводятся даже в огороде» {116}. Короче говоря, к этому диковинному народу, который все отделяли от остального мира, у жителей Запада было примерно такое же отношение, какое долго сохранялось у европейцев по отношению к китайцам.
В греко-латинском мире чисто египетский культ был бы неприемлемым. Заслуга политического гения Птолемеев, создавшего это смешанное произведение, состоит в том, что он отверг или смягчил то, что, подобно абидосским фаллофориям, было отвратительным или чудовищным, чтобы сохранить только то, что могло волновать или привлекать. Это была самая цивилизованная из всех варварских религий; в ней оставалось достаточно экзотики, чтобы возбуждать любопытство греков, но не так много, чтобы ранить их утонченное чувство меры, и ее успех был ошеломляющим.
Ее принимали везде, где ощущалась власть или авторитет Лагидов, везде, куда достигали связи Александрии, великой торговой метрополии. Лагиды побуждали к ее принятию правителей и народы, с которыми заключали союзы. Царь Никокреонт ввел ее на Кипре после того, как обратился к оракулу в Серапиуме {117}, а Агафокл — в Сицилии, женившись на падчерице Птолемея I (298 г до н.э.) {118}. В Антиохии Селевк Каллиник построил святилище, чтобы поместить в нем статую Исиды, присланную ему из Мемфиса Птолемеем Эвергетом {119}. Птолемей Сотер в качестве залога своей дружбы ввел в Афины своего бога Сераписа, у которого отныне был храм у подножия Акрополя {120}, а Арсиноя, его мать или жена, заложила в 307 г. еще один храм в Галикарнасе {121}. Так политическая деятельность египетской династии вела к повсеместному признанию божеств, слава которых была до некоторой степени связана с величием их родины. От Апулея мы знаем, что при империи жрецы Исиды первым упоминали в своих молитвах правящего владыку {122}; разумеется, они всего лишь подражали тому благодарному почитанию, которое их предшественники оказывали Птолемеям.
В то же время под защитой египетских флотилий {123} моряки и торговцы распространяли культ Исиды, покровительницы мореплавателей, по всем побережьям Сирии, Малой Азии и Греции, на островах Архипелага и вплоть до Геллеспонта и Фракии {124}. На Делосе, где надписи позволяют изучить его в некоторых подробностях, его практиковали не только иностранцы, но даже жреческие функции осуществлялись представителями афинской аристократии. Популярность верований, связанных с загробной жизнью и проповедуемых этими мистериями, засвидетельствована множеством погребальных барельефов, на которых голову покойного, представленного в виде героя, которому его близкие приносят пищу, венчает calathos (корзинка) Сераписа. В соответствии с египетскими верованиями он уподобляется богу мертвых {125}.
Даже тогда, когда блек александрийского двора померк и угас, а войны с Митридатом и развитие пиратства нарушили торговое сообщение через Эгейское море, александрийский культ уже слишком хорошо прижился на греческой земле, чтобы погибнуть, хотя он и мог зачахнуть в некоторых портах, вроде Делоса. Из всех восточных пантеонов только Исида и Серапис до самого конца языческой эпохи сохраняли за собой место в числе великих божеств, почитаемых в эллинистическом мире {126}.
Именно эта синкретическая религия, уже признанная в восточной части бассейна Средиземного
