Солнцем, которое, совершая своей дневной путь, оплодотворяет землю, а ночью пересекает подземные пространства. Так, представление об этом божестве природы, возникшее еще на берегах Нила, без труда слилось с солярным пантеизмом, последней формой римского язычества. Но не Египет импортировал эту теологическую систему на Запад, где она восторжествовала только во II в. н.э. В этой стране она не знала того исключительного преобладания, которое она завоевала при империи, и еще во времена Плутарха это было лишь одно из многих других мнений {151}. С этой точки зрения решающим влиянием пользовались сирийские Ваалы и халдейская астрология.
Таким образом, теология египетских мистерий скорее следовала общему направлению развития идей, чем вызывала его. Так же обстояло дело и с их моральными учениями. Они навязывали себя миру не за счет благородства своих этических предписаний или более возвышенного идеала святости. Часто выражается восхищение содержащимся в Книге мертвых поучительным списком обязанностей, которые, как в нем утверждается, исполняют усопшие, чтобы добиться от Осириса благоприятного вердикта. Эта деонтология, без сомнения, очень возвышенна, учитывая эпоху, в которую она возникла, но, если сравнить ее даже с принципами, сформулированными римскими юрисконсультами, не говоря уж об изящных психологических рассуждениях стоических казуистов, она выглядит недоразвитой и почти ребяческой. Впрочем, и в представлениях этого порядка для египетского менталитета характерны самые разительные противоречия. Его никогда не коробили все те жестокости и непристойности, которыми были запятнаны мифология и ритуал. Некоторые священные тексты, подобно произведениям Эпикура, даже призывали наслаждаться жизнью, пока не придет печаль смерти {152}.
В период своего прибытия в Италию Исида не была очень уж суровой богиней. Отождествляя ее с Венерой, а Гарпократа с Эротом, ее особенно почитали женщины, для которых любовь была профессией. В городе удовольствий, каким тогда была Александрия, она утратила всякую суровость, да и в Риме эта добрая богиня всегда оставалась очень снисходительной к человеческим слабостям. Ювенал грубо именовал ее сводней {153}, а ее храмы пользовались более чем сомнительной славой: туда частенько наведывались молодые люди, искавшие любовных приключений. Сам Апулей, чтобы выразить свой неофитский пыл, избрал форму непристойного рассказа.
Но, как мы говорили, Египет был полон противоречий, и, когда более взыскательная нравственность потребовала от богов, чтобы они сделали человека добродетельным, александрийские мистерии вызвались ее удовлетворить.
Во все времена египетский ритуал придавал большое значение чистоте, или, говоря точнее, чистоплотности. Перед каждой церемонией ее совершитель должен был пройти омовения, а иногда и окуривания или помазания, определенное время воздерживаться от некоторых кушаний и хранить целомудрие. Первоначально с этим очищением не связывали никакой нравственной идеи. По своему смыслу это была процедура, призванная отогнать злых демонов, или ее целью было привести священнослужителя в такое состояние, в котором жертвоприношение сможет увенчаться желаемым результатом. В то время она была сопоставима с диетой, обливаниями и растираниями, которые предписывает врач ради достижения физического здоровья. Внутренние настроения священника были так же безразличны для небесных духов, как заслуги и провинности усопшего для Осириса, загробного судьи. Чтобы дозволить душе войти в поля Пару, ему было достаточно произносимых ею богослужебных формул, и, если она заявляла о своей невиновности в соответствии с предписанным текстом, ей верили на слово.
Но, как и во всех древних культах {154}, в египетской религии этот примитивный взгляд постепенно видоизменился, и из него неспешно выступило новое представление. От сакраментальных очистительных действий стали ожидать решения нравственных задач, сформировалось убеждение, что они делают человека лучше. Приверженцы Исиды, которых Ювенал {155} изображает разбивающими лед Тибра, чтобы искупаться, и обходящими вокруг храма на окровавленных коленях, надеялись этими страданиями искупить свои грехи и восполнить свои упущения.
Когда во II в. н.э. новый идеал вырос в общественном сознании, когда даже колдуны стали благочестивыми и степенными людьми, свободными от страстей и желаний, более почитаемыми за безупречность своей жизни, чем за белое льняное одеяние {156}, добродетели, следование которым насаждали египетские жрецы, тоже стали менее поверхностными. Требования предъявлялись скорее к чистоте сердца, чем тела. Отвращение к чувственным удовольствиям было необходимым условием познания божества, которое являлось высшим благом {157}. Исида больше не благоволила незаконным любовным связям: в романе Ксенофонта Эфесского (около 280 г. до н.э.) она оберегла целомудрие героини от всех уловок и обеспечила ей победу. В соответствии с древним верованием, вся жизнь представляла собой подготовку к этому грозному вердикту, который Серапис выносил «В глубокой ночи, куда все должно опуститься».
Но, чтобы он принял решение в пользу миста, тому больше было не достаточно знания ритуалов своей секты, нужно было еще, чтобы его жизнь была свободна от преступлений, и владыка преисподней отводил каждому место по заслугам {158}. Наблюдалось развитие учения о будущем воздаянии.
Только, как и в своем видении божества, в этом египетские мистерии больше следовали общему развитию идей, нежели направляли его; они скорее менялись под влиянием философии, чем сами вдохновляли ее.
Каким образом культ, который в действительности не был новым ни в своей теологии, ни в морали, вызвал у римлян в одно и то же время такую ненависть и такое пылкое признание? Сегодня для многих теология и мораль составляют чуть ли не всю религию; но в древности было не так, и жрецы Исиды и Сераписа завоевывали души в основном другими средствами. Прежде всего они притягивали их непреодолимым соблазном своего ритуала, а удерживали чудесными обещаниями своих эсхатологических учений.
У египтян ритуал имел значение, далеко превосходившее то, которое мы приписываем ему сегодня. Он обладал и собственной силой воздействия, а к ней еще и другими силами, которые зависели от намерений его совершителя. Эффективность молитвы зависела не от внутреннего расположения верующего, а от точности слов, жестов и интонаций. Отличие культа от магии не было отчетливым. Если призывать божество, точно следуя установленному порядку, главное, если уметь произносить его подлинное имя, оно принуждается к тому, чтобы действовать согласно воле своего служителя. Священные слова являются заклинанием, которое обязывает высшие силы подчиниться священнику, что и является целью, которую он преследует. Познав богослужение, человек приобретал огромную власть над миром духов. Порфирий удивляется и негодует по поводу того, что в своих молитвах египтяне иногда отваживаются угрожать своим богам {159}. Во время освящений призыв жреца принуждал их одушевлять свои статуи, и, таким образом, его голос создавал богов {160}, подобно тому как в начале сотворил мир всемогущий голос Тота {161}.
Кроме того, в Египте ритуал, который сообщал сверхчеловеческую силу {162}, достиг совершенства, пышности и великолепия, которых Запад не знал. Он обладал единством, точностью и неизменностью, которые удивительно контрастировали
