ученикам, что ожидаемый Илия пришел в Крестителе; Лука также умалчивает об этом в параллельном отрывке. Более того, в еще неизвестном Марку сообщении о послании Крестителя Иисусу он позволяет Господу отнести пророчество Малахии к Крестителю, но не затрагивает мнение того же пророка о том, что Илия — предтеча Мессии, поскольку Гавриил уже сказал, что сын Захарии будет предшествовать Господу в духе и силе Илии. Лука, обладая свободным сознанием, составил предысторию таким образом, что эти детали письма Марка приобрели более глубокий смысл и ощущение высшей необходимости, вплетя их в послание божественного вестника.
Уже отмечалось, что Анна, вдова, постящаяся и молящаяся в лишениях, принадлежит к кругу Лукиных представлений, что впоследствии будет поставлено под сомнение.
Наконец, Лука — тщательный хронолог, которого выдает рассказ о предыстории; но поскольку хронология относится к существенному содержанию этого раздела — ведь на шестом месяце беременности Елизаветы происходит каждое значительное чудо, — хронолог является автором целого. Тот же автор, который помещает оценку всего мира, произведенную императором Августом, в год рождения Иисуса, не упускает указать и год, в который открыто выступил Креститель; тот же автор, который допустил историческую ошибку там, виновен в ней и здесь, когда позволяет некоему Лисанию править Авилиной в пятнадцатый год Тиберия. Лука не прибавляет к году, в котором вышел Креститель, возраст Иоанна, и когда он говорит, что Иисусу было около тридцати лет, когда он начал свое публичное служение, он не говорит, в каком году Тиберия это было. Тем не менее, он не оставил никаких сомнений по поводу всего этого. Оба высказывания принадлежат друг другу и дополняют друг друга. По мнению евангелиста, общественная деятельность Крестителя занимает очень короткий промежуток времени: если он появился в пятнадцатом году Тиберия, то Иисус ушел в том же году или в следующем, если случайно Креститель появился в конце этого года, — и если Иисусу было около тридцати лет, когда он принял свое служение, то Крестителю было столько же лет, когда «слово Господне» призвало его. Всего полгода, на которые он старше своего более великого преемника, было, по мнению евангелиста, достаточно для решения его задачи. Хронолог — автор целого, и он — одно лицо с каждым из них.
Да, мы слышим вас, бессмертные сомнения и укоры апологетики. Только наберитесь терпения, не надо так громыхать и грозить, мы вас слышим и ответим. Сразу же после первого появления работы Штрауса в противовес его мифологической теории было замечено, что это еще не окончательное объяснение евангельских воззрений, если они происходят непосредственно из еврейских элементов или же процесс их формирования перенесен в таинственную традицию. Было сказано — но, конечно, только сказано, а не развито и не проработано более подробно, — что эти взгляды, если критика хочет достичь своего окончательного завершения, должны быть поняты как результат существенного процесса самосознания.
Да, да! Так оно и есть! тут же воскликнет апологет. Совершенно верно! Евангелия должны быть в конце концов признаны критикой «произведениями обмана», если она развивается с «некоторой последовательностью». Евангелисты, наконец, должны быть объявлены мошенниками, и «мы снова приходим к фрагментатору, которого так благородно обходят за плечи».
Значит, «Дом Гезе и компании» все еще существует в прежнем виде? Да, конечно! Но и сейчас он еще не научился избегать той участи, что ему иногда приходится «выставлять себя на посмешище». Бедный фрагментарист! Критика, конечно, не должна смотреть на него сквозь пальцы, она видит его недостатки, она будет исправлять их, учась у него, но она не должна допустить, чтобы по недоразумению ему приписывали теорию о том, что евангелисты были «самозванцами». Впрочем, его дело уже в надежных руках: пятый «Anti-Goeze» [6] Лессинга будет убедителен для непредвзятых.
Ну, так объявите хотя бы евангелистов самозванцами, вскричит апологетика, направляя свой пыл против них. Ведь вы утверждаете, что эти, как вы их худо-бедно называете, взгляды порождены формирующимся самосознанием.
Мы просим молчать! Мы не ругаем, мы исследуем и развиваем, и тот, кто хочет говорить между делом, должен, прежде всего, спокойно войти в это развитие. Где же мы «утверждали», что эти взгляды — произведения самосознания? Мы это доказали. Так вступайте в доказательство, приводите другое, только не идиомы, и ни в коем случае не говорите, что мы объявляем евангелистов самозванцами. Разве мы сказали что-нибудь подобное или дали хоть малейший повод для этого, чтобы можно было предположить, что мы внутренне придерживаемся этого мнения или, если честно признать все последствия, что мы должны его придерживаться?
Нет! Когда мы используем категорию самосознания, мы не имеем в виду эмпирическое «я», как если бы оно сформировало эти взгляды из своих идей или произвольных комбинаций, — напротив, если бы оно захотело сделать попытку, оно позволило бы ей остаться красивой и вскоре отказалось бы от своей бесцеремонности. Как Вы думаете, возможно ли, чтобы даже самый образованный человек нашего времени создал религиозно-исторический цикл, подобный предыстории Луки, или представление, подобное звезде волхвов у Матфея? Художнику, историку и философу нашего времени предстоит решать другие задачи, постигать прошлое, но не практиковать.
Непосредственное «я», а также образованное самосознание, относящееся к действительности совсем другим сознанием, а именно критическим, и все аналогии и рефлексии, взятые из них, остаются вне игры.
Мы имеем здесь дело только с религиозным самосознанием на стадии его творческого развития. Само по себе оно есть самосознание, в котором еще элементарно скрыт его мир всеобщего. Но как дух, и особенно как религиозный дух, оно есть движение и импульс к выделению себя из своего мира всеобщего; оно должно выделиться из него, чтобы соотноситься с ним как реальное сознание, а кто может осуществить это выделение и реальное творчество? Кто еще, кроме него самого? Но в этот творческий момент оно не знает, что оно само есть существенная деятельность; мы признаем его таковым, а не оно само. Как религиозное самосознание, оно глубоко захвачено содержанием, оно не может жить без него, без его постоянного представления и производства, ибо обладает в нем опытом собственной детерминированности. Но как религиозное сознание оно в то же время постоянно отличает себя от своего сущностного содержания, и как только оно его развивает, так и в тот же момент, когда оно его развивает и представляет, оно рассматривает его как реальность, которая существует над ним и помимо него как абсолют и как его история для себя.
Это различие усиливается тем, что данное конкретное религиозное самосознание получило импульс для своего первого возбуждения извне, через познание данного исторического лица, и
