Конечно, даже подражание учителю служебно. “Я чувствую темноту святоотеческих текстов, которые не могу понять, — пишет Иван Киреевский в пору своих занятий святоотеческими переводами своему духовнику оптинскому старцу Макарию, — и в этих случаях обыкновенно решаю мои недоумения предположением просить объяснения у Вас, хотя в то же время чувствую, что даже и Ваши объяснения могут только указать, куда смотреть, но не дадут глаз, которыми видеть.”
Учитель может указать направление взгляда и поиска, направление движения человеческого духа, но увидеть Предмет поиска может лишь сам ищущий. Задача здесь предстоит двоякая: сначала научить человека видеть Бога и различать действия Его Благодати, а затем научить человека видеть самого себя уже в перспективе увиденного, что неизбежно связано с императивом обновления и покаяния.
Опасность мифов.
Очень важно в мире церковных суждений уметь различать православное богословие от “православной” мифологии.
К области мифологии относится, например, представление о том, что “часто причащаться — грех.” Увы, даже авторитета святого Феофана Затворника и святого Иоанна Кронштадтского не хватает, чтобы убедить людей чаще приступать к Таинству Евхаристии. Что нам святые, если баба Аксинья сказала, что причащаться чаще раза в году — “большой грех.” “О обычай, о предрассудок! Напрасно приносится ежедневная жертва, напрасно ежедневно предстоим мы пред алтарем Господним! Никто не приобщается” — (святой Иоанн Златоуст.)[229]
Сколько апокрифов возникло в первые века христианства и как много затруднений и боли они причинили Церкви! Но сегодня все это “псевдонимное знание” вновь с огромной охотой и творится, и распространяется. Конечно, это творчество на любимую тему — о конце света. И издаются православные “романы ужасов” — типа “Россия перед вторым пришествием.” Истинные и давно зафиксированные в церковном предании суждения и пророчества здесь перемежаются с явными апокрифами типа “один старец сказал.” Я помню, как многие из этих предсказаний пересказывались в Лавре 10 лет назад, и вижу — как сейчас. Произошла явная политизация этих суждений, их подгонка под желаемую политико-идеологическую модель. Но в Церкви не видно желания противостать “негодным и бабьим басням” (1 Тим. 4:7). “Журнал Московской Патриархии” как-то робко заметил (в воспоминаниях проф. Козаржевского), что в Москве 20-х годов было немыслимо распространение священниками брошюрок типа “Какому святому от какой болезни молиться.” Но в нынешних храмах стараниями “некоторых из числа чрез меру у нас православных” (святой Григорий Богослов[230]), эти языческие списки стали обязательным атрибутом.
Поразительно распространение в храмах (и даже в Отделе религиозного образования!) двухтомника о русской нечистой силе — пособия по заговорам и гаданиям. Но вершинным памятником нашему богословскому и нравственному одичанию останется издание Валаамским монастырем воспоминаний князя Жевахова. В них утверждается, что Бог Ветхого Завета — это Сатана.[231] Даже это Богохульство издатели готовы простить товарищу обер-прокурора, равно как и призыв к объединению с католичеством (т. 2, с. 236) и созданию “Христианского Интернационала” (с. 317), и утверждение, что слова Христа о Церкви, которую не одолеют адовы врата, не относятся к Православию (с. 200–203). Ставропигальный монастырь готов издавать книги, в которых есть пассажи, начинающиеся со слов: “Христианская совесть никак не может согласиться с мнением апостола Павла… Апостол Павел смотрел односторонне… Апостол Павел упустил из виду… “ (с. 268). Все это можно оставить за скобками — ради центральной идеи книги: в школах и университетах главным предметом должно стать “жидоведение” (с. 62).
Восстановление древнерусского язычества.
Национализация православия, превращение его в “русскую идеологию” открывает дорогу новому антихристианству. Серьезнейшая угроза православию в сегодняшней России — не протестантизм, а язычество. Усилия протестантских миссионеров имеют весьма относительный успех по сравнению с оглушительным успехом “целителей” и оккультистов. Стратегия неоязычества (New Age) во всем христианском мире строится на использовании фольклорных символов, на максимальной паганизации народных преданий, былин, легенд, мифов. Ведущий оккультист (точнее — сатанист) России Отари Кандауров уже заявил, что “русский язык — самый эзотеричный язык в мире.” “Голубиная книга” и тому подобная продукция старорусских оккультных сект активно пропагандируется. Под вывеской “Град Китеж” уже действует оккультный кружок. Христианство же объявляется “еврейской религией.”
Однако православная проповедь и публицистика чаще предупреждают об опасностях американского протестантизма, чем о пропастях русского язычества.[232] Духу мира сего все равно, с какой стороны размывать православие: слева или справа. Но вот именно соблазны справа современное церковное сознание плохо умеет различать и еще меньше умеет от них защищаться. Не гремит церковный глас: “Лжемудрствующим яко же Жевахов или Емельянов — да будет анафема.” Наше церковное сознание поражено “болезнью правизны,” которая ничуть не лучше приступов энтузиазма обновленчества.
Национальная церковь не может бороться с национальной религией. Язычество есть религия нации, “языка.” Только Вселенской Церкви, отстаивающей над-утилитарную Истину, Истину Единую и Единственную для всех людей — по силам найти средства, необходимые для отвращения целого народа от созданной им душевно-комфортабельной идеи.
Может ли быть “русская религия”? Если эта религия обращается к специфически “русским” духам — к Перуну и Велесу — да, она будет отчасти русской (отчасти — потому, что духи, с которыми такая религия вступает в связь, одинаково охотно отзываются на любые имена и клички). Христианство — это религия покаяния, это вера прощенных грешников. Чтобы оно стало специфически русским в своей сути, надо признать, что мы научились как-то специфически по-русски грешить и специфически по-русски каяться. Но ни в каком “Добротолюбии” не найдешь раздела “русские грехи.” И что касается покаяния — то русские монахи никогда не чувствовали потребности чем-то своим дополнить переписываемые ими покаянные книги сирийца Ефрема или египтянина Макария. Можно сказать, что “русский стиль” в духовности — это истовость в вере, покаянии, молитве. Но, к сожалению, наши современные патриоты молятся как раз не по-русски: слишком уж вяло и слишком демонстративно.
Да, по верному слову Георгия Федотова, Русь откликнулась своим неповторимым голосом на призыв Евангелия. Но изучать особенности русского отклика, не расслышав прежде в своем сердце сам Евангельский глас — значит заниматься вполне профанным эстетизмом. Человек, всюду в церковной жизни ищущий “русское,” ничуть не духовнее эстета, приходящего в храм в надежде услышать “свежий голос” в хоре. Очень схожее душевное настроение было у тех евреев, которые в предгорбачевские годы наполняли московские православные храмы в великопостные субботние вечера. Псалом “На реках Вавилонских” звучал для них как национальный гимн — но не более.
Среди сегодняшних проповедников православия в России очень много людей, который верят не в Бога, а в русское “православие.” Они любят не столько Христа, сколько саму отечественную веру, любят ее проявления у своих предков. Так зарождается идеология фундаментализма, которая абсолютизирует историю: ведь та форма христианства, неизменность которой отстаивает фундаменталист, родилась как реакция, как ответ на вызовы когдатошней современности. Отказываясь приспособляться к нынешнему веку, фундаментализм закрепляет форму приспособления Церкви к веку XIX, или XVII, или XIV. Фундаментализм полагает, что до, скажем, XVI века Церковь нашла наиболее адекватные формы Православия. В этой перспективе апостольский век оказывается самым ущербным, ибо менее всего похожим на “идеальный” XVI или XX век по своим формам. В апостольской общине ведь не было ни пятиярусного иконостаса, ни знаменного пения, ни Типикона. Всевековая целостная соборность Церкви сводится к одному временному синтезу, все предыдущие формы объявляя ущербными.
Консерватизм и фундаментализм.
Фундаментализм противоположен церковному консерватизму, который как раз в апостольских веках и в раннем монашестве видит идеал христианства. Консерватор отстаивает подлинные духовные ценности, а фундаменталист — формы их воплощения. Фундаменталист возводит исторические факты в ранг духовной непреложности. Консерватор, исходя из духовно непреложных начал, судит любую историческую реальность. Интересно, что с этой точки зрения полемика Владимира Лосского с латинскими богословами была именно полемикой консерватора с фундаменталистами. Католические защитники Filioque в ответ на серьезные богословско-философские возражения Лосского приводили цитаты из некоторых восточных отцов, которые могли быть истолкованы в духе Filioque. Тем самым разговор превращался в диспут богослова с историком, переходя от сути — к цитатам. Свидетельство одного текста не выражает еще догмата Церкви — хотя бы потому, что есть тексты противоположные, а, значит, задача богослова — выяснить, какие же из расходящихся суждений органичнее и полнее выражают саму подлинную Традицию.
