Фундаментализм противоположен церковной традиции — ибо именно традиция православия предупреждает о недопустимости за верность букве расплачиваться судьбами живых людей. При рассмотрении истории православной догматической мысли хорошо видно, что находить выход из тупика и давать ответ еретикам, настаивавшим на достаточности прежних формул и слов, каждый раз удавалось лишь через раскрытие новых возможностей богословского дерзания.
Поэтому столь значима полемика, которую вел с искушением фундаментализма крупнейший русский церковный историк А. Карташев: “Временная гордынная иллюзия молодого богословского поколения, будто оно непокорно закону неизбежной эволюции всего существующего, и что оно, по контрасту со своими отцами, ни в чем не новаторствует, а только сохраняет, есть именно иллюзия, а не безошибочное узрение вечной неподвижной истины.”[233] В представлении этих людей истина сводится к догматическим формулировкам, и быть богословом значит просто быть цензором. Этот террор немоты убежден, “будто и христианское откровение и накопленное до наших дней богословие есть какая-то таблица логарифмов. Стоит только справиться — ответ предуказан. Богословствовать больше не о чем. Надо быть просто добрыми христианами. Вот этого-то “просто” и не существует в природе вещей и в выпавшей на нашу долю горькой судьбе русской церкви в особенности” (А. Карташев[234] [235]).
Люди, вошедшие в Церковь и богословие в коммунистические годы, дорожили сутью христианства и понимали, что оно существует ради Чаши. Ничего не имея, они научились радоваться даже малому (если только допустимо считать Евхаристию чем-то меньшим, ущербным по сравнению с идеалом, например, церковно-государственной “симфонии”). У пришедших в активную Церковную жизнь в годы религиозной свободы совсем иная точка отсчета: они составляют представление о православии из книг, и именно с этим, книжным представлением о Церкви и христианском обществе, сличают реальные события церковной жизни — неизбежно становясь жестокими судьями и утопистами. Плененные красивой “идеей,” утописты прорываются к власти (пусть даже локальной) и топором отсекают от жизни те куски, которые не вмещаются в их представления об Идеале.
Не на каждом церковном лотке есть Евангелие, но на каждом — множество репринтных изданий, своим обилием ясно заявляющих, что их распространители намерены столь же репринтно воспроизвести дореволюционную, или даже допетровскую Русь. [236] Большинство же книг посвящено двум темам: величие былой России и близость антихриста. Но можно ли в религиозно одичавшей стране, давно забывшей о своем былом православии, искусственно насадить стиль жизни, который был полезен в века всеобщего религиозного единодушия? Не воспроизводим ли мы прежде всего предреволюционную ситуацию? Не воспроизводим ли мы те болезни церковной жизни, которые сделали возможной русскую Катастрофу?
Путь современного священника.
Казалось — в России появится поколение священников, сердцем прочитавших Достоевского, появится плеяда богословов, впервые почувствовавших правду Христа через возмущение ложью Великого Инквизитора… Каждый священник современной Русской Православной Церкви прошел через выбор веры, через горнило сомнений. Даже если он из верующей и священнической семьи — неоднократно ему приходилось становиться на развилке и выбирать между легким “комсомольским” путем и неизвестностью служения вере. Каждый может вспомнить и о том, как дороги и близки были ему в те времена все, кто сказал хоть что-то доброе о христианстве и Церкви. Большинство нынешних священников пришло к вере не через чтение “Добротолюбия” и иных монашеских книг, а через мысль, в известной мере, путаную, но честную и страдающую Достоевского, Бердяева, Булгакова…
Да, появился в семидесятых-восьмидесятых ручеек людей, с университетских скамей переходивших в Церковь. Было время, когда в Москве самым образованным слоем были церковные сторожа и чтецы. И что же? Сложившийся церковный обиход, уже привыкший к прокрустову ложу дозволенных “требо-исправлений,” “поглощал в себя свежие силы, колоссальный по своим возможностям интеллектуальный, нравственный и культурный материал и… “переваривал” его на свой лад, используя реально этот потенциал лишь на долю процента, но ломая и “воспитывая” конформистов системы, а иногда и негодяев в рясах.”[237]
Наплыв сектантства.
В результате по сравнению с размахом деятельности протестантов, последствия деятельности православных молодежных движений просто незаметны. Только т. н. “Церковь Христа” (это лишь одна из десятков сект) собирает больше молодежи на свои воскресные собрания, чем Православное молодежное движение на свои годичные съезды. В провинциальных городах России, в чем несложно убедиться, в воскресенье в православном храме на службе присутствует не больше людей, чем на собраниях сектантов. Да и в Москве весной 1994 года число приходов одной только корейской миссии (объединяющей пресвитериан и баптистов) достигло 150 — то есть сравнялось с числом приходов Русской Православной Церкви. А ведь есть еще американские миссии, есть просто российские протестанты, есть — помимо баптистов — десятки приходов адвентистов, пятидесятников, харизматиков, иеговистов…
В том протестантизме, который сейчас завоевывает Россию, нет той глубины и даже дерзости и свободы мысли, которая была у православных мыслителей первого тысячелетия и нашего века. Билли Грэм — это не Григорий Богослов и не Флоровский. Нет в стадионных тусовках высокой красоты и благодатности Литургии. В листовочных призывах к немедленному “покаянию” нет того знания безмерности человеческой души, которую православие открыло преподобному Макарию Египетскому и Достоевскому. Но тем более жаль, что наша неспособность свидетельствовать о сути Православия отталкивает молодежь в мир “бапсомола”…
Оставим сейчас в стороне политические, финансовые и прочие причины успеха протестантских миссий в России.[238] Надо же нам задаться и вопросом: “а мы-то что делаем? Почему наше слово не достигает человеческих сердец?”
Как бы ни были “зловредны” разрушители православия — они не более чем микробы. Болезнь проявляет себя лишь тогда, когда ослаб сам организм. Каждый из нас носит в себе едва ли не все болезнетворные микробы — но для того, чтобы в конкретном организме проявилась конкретная болезнь — нужна ослабление именно этого тела. И если столь успешно действуют секты в России — значит, больны и слабы мы.
Наши “книжники и фарисеи.”
Как христиане (как христиане — не как русские!) — мы действительно “Новый Израиль.” Поэтому к нам относятся не только библейские благословения, но и библейские же проклятия.
Так легко пространственно разделить добро и зло. За такие попытки переложить тяжесть покаяния лишь на плечи “иноверцев” сурово бывал вразумляем Ветхий Израиль. Слава Богу, не читали святые Отцы нынешней православной публицистики, видящей в своих авторах “детей Божиих,” а в иудеях “сыновей диавола.”
Потому и мог преподобный Максим Исповедник сказать о евангельском обличении фарисеев и книжников: “Это Ты о нас, Господи… И то, что сказал Господь наш, сетуя на фарисеев, я прилагаю к нам, нынешним лицемерам. Не связываем ли и мы бремена тяжкие и неудобоносимые, и не возлагаем ли их на плечи людей, а сами и перстом не хотим дотронуться до них? Не делаем ли мы все дела свои, чтобы показаться перед людьми? Не любим ли мы восседать на первом месте на трапезах и сонмищах, а тех, которые не слишком рьяно воздают нам такую честь, не делаем ли мы смертными врагами? Не взяли ли мы ключ ведения и не закрываем ли им Царство Небесное пред людьми, вместо того чтобы и самим войти, и дать им войти? Не обходим ли мы море и сушу, дабы обратить хотя одного, и когда это случается, делаем его сыном геенны, вдвое худшим нас? Не вожди ли мы слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие? Не очищаем ли мы снаружи чаши и блюда, а внутри полны хищения, жадности и невоздержания? Не строим ли мы надгробий над могилами и не украшаем ли раки Апостолов, а сами уподобляемся убийцам их?”[239] Так ведь и стал Максим — Исповедником с вырванным языком…
В азбуку православной духовности входит знание о том, что без сораспятия Христу, без страданий, без креста нельзя войти в Царство Христово. Мы празднуем память множества святых, просиявших в “благополучные” века христианства. Если был их подвиг святости — значит была и чреда страданий, в которых усовершали они свои души. Но кто же подносил им чашу страданий? Любое гонение воздвигается от духов злобы. Но действует-то оно через людей! Каких? — Чаще всего гонения на святых производили их же собратья, единоверцы, даже — сподвижники. “Хотя скорби наши тяжкие, но нигде нет мученичества, потому что притеснители наши имеют одно с нами именование,” писал святой Василий Великий.[240]
