одной старой фразы или суждения без нового специального оправдания… Нам теперь не у кого научиться понимать Россию, надо своим умом жить.
Светский богослов. Беда, коли его еще при этом нет, и он подменивается, насколько вижу, новыми книжками и новыми трафаретами. Я, впрочем, с своей стороны думаю, что духовные отцы наши, славянофилы, не умерли и не думали умирать, они живут с нами и по-прежнему учат нас и пророчествуют о России.
Беженец. Я и не говорил, что они умерли, все действительно живое никогда не умирает, и живут с нами и учат нас и наши мыслители, но только они уже не наши современники, их мысли мы должны переводить на свой язык, они не успокаивают наших болей, да и сами выступают перед нами не только в своей духовной мощи, но и в своей исторической ограниченности. Об этом, однако, мы еще поговорим особо, а сейчас возвратимся к русскому космополитизму. Вот Достоевский в предсмертной речи о Пушкине, да и много раз, говорит о русском всечеловеке, который жаждет обнять и соединить в себе все народы. Насколько это не есть сентиментальная мечтательность в Достоевском и насколько речь идет здесь не просто о бесхарактерности и безличии русского народа, поэтому без сопротивления подчиняющегося всякому крепкому народу (есть и это в нас, чего греха таить)! Достоевский говорит здесь о вселенском христианстве, о Церкви, которая в себе объемлет все народы. Чувство церковности и есть чувство всенародности и сверхнародности. Я не буду здесь останавливаться на том, насколько и как это всечеловечество в самом Достоевском сочеталось с исступленным религиозным национализмом. Но в России Третьего Рима для этих чувств и мыслей места, бесспорно, нет и не было. Но великому народу или по крайней мере большому народу, которым всегда был русский, несвойственно и противоестественно питаться этой национальной исключительностью, какая свойственна народам малым, – я не говорю уже, что христианству, как бы ни было затемнено христианское сознание, это еще более противоестественно. Так чему же удивляться, если среди этого народа с неудержимой силой пробивалось и пробивается это самосознание и, не находя для себя религиозного русла, ибо его не было в староверии Третьего Рима, оно пытается проложить себе новое русло. И таким образом из неустранимой потребности христианского сознания и из здорового инстинкта великого народа возникает интеллигентский космополитизм, «всечеловечность», западничество и подобное – довольно уродливый, сморщенный и кислый плод на христианском древе; но разве повинен плод, если к русскому дичку была сделана, одновременно с христианской, еще и «греко-российская» прививка. Интеллигенцию теперь необходимо включить в общецерковное сознание России и понять как один из его диалектических моментов.
Светский богослов. Не могу на это согласиться, потому что в интеллигентщине вижу влияние и нерусских и даже нехристианских элементов. Ведь не включите же вы в наше церковное сознание коммунизм Третьего Интернационала?
Беженец. Наличия чуждых и даже нехристианских влияний и я не отрицаю, но не вижу в них существа дела, это только симптоматика, как, а не что. И Третий Интернационал есть одна из многочисленных проекций на историческом экране, соглашаюсь – для нас с вами уродливая и отвратительная, того большого, великого даже, всечеловеческого чувства, о котором возвещал и Достоевский, но для которого, повторяю, нет и не было законного исхода в нашей национальной религиозности. Именно Третий Интернационал нагляднее чем все другое обличает в себе эту жажду Вселенской сверхнародной Церкви: шедше научите вся языки… Мы забыли и разучились понимать эти слова на своем собственном языке и за это наказаны тем, что слышим их в устах чуждых, не умеем их сказать по-церковнославянски – так скажем их на жаргоне с отвратительным акцентом. Тем не менее надо понять и признать прямую связь Третьего Рима и Третьего Интернационала, Херсониса и нынешней Москвы.
Светский богослов. Конечно, все в мире связано со всем, но не понимаю, какой вкус можно находить в этих натянутых сближениях: перед всей этой мерзостью вызывать священные и великие воспоминания…
Беженец (с живостью). Совсем напротив, только в таком масштабе и можно понять, а следовательно, в известном смысле и принять современность, а не преклониться лишь перед нею, как перед силою грубого факта. Все ужасы, которые творятся и творились в России, все бедствия, которые ее постигают, все испытания, которые выпали на долю нашего поколения, – все это становится естественно, закономерно, даже необходимо, если понять это не как историческую случайность, порождение измены и злой воли, но как глубочайший кризис всего исторического бытия великого народа, вступившего уже во второе тысячелетие существования, не кризис отдельной эпохи или отдельного класса, но самых основ всего исторического бытия. Это – первый настоящий кризис России, в котором борьба действительно идет между жизнью и смертью, испытываются самые основы исторического существования. Так разве может быть такой глубины и такого значения кризис иным? Я до тех пор испытывал смущение, замешательство, растерянность, злобу даже, пока не понимал смысла в происходящем, пока видел в нем одно лишь историческое несчастье. И я не мог освободиться от вражды и разочарования и в самом русском народе, который сделался жертвой такого озверения и всяческого падения, пока я не понял, что с ним происходит, что он переживает и почему он это переживает. Может быть, мои мнения ошибочны, хотя иначе думать сейчас я не умею. Но факт тот, что лишь теперь я совершенно освободился от уныния и для себя пережил кризис. Смотрю вперед с надеждой и спокойно, потому что вижу, если не само еще будущее, то по крайней мере возможность будущего, а раньше не было и этого. А ведь как тяжело жить и без настоящего, и без будущего.
Светский богослов. Я по-прежнему не понимаю вас, но опасаюсь, что вы ищете самоуспокоения в каких-то отвлеченных схемах.
Беженец. Не легко дается это самоуспокоение, потому что оно требует всеобщей переоценки и проверки. Ведь все мы русские крестились в Херсонисе, получили его помазание, рождены под его звездой. Увидеть и осознать в себе свою собственную ограниченность в том, во что привык свято верить и слепо чтить, познать только местное предание, ах, как это нелегко, но без этого нельзя от него и освободиться. Критическое время требует и героических усилий. Было время в истории, когда Бог сказал избраннику Своему: <«…> изыди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе». Всего совлечься, самого близкого, дорогого, родного: преданий родины, рода, семьи. Но таково непреложное веление Божие, и отец верующих нашел в себе силу, мужество,
