Самые громкие призывы к “обновлению Церкви” и к созданию “живой Церкви” исходят от тех, кто мечтал бы заменить христианство чем то другим.
Надо всерьез осмыслить опыт подсоветского бытия Церкви. Поначалу казалось, что достаточно заверить новую власть в том, что Церковь будет воздерживаться от поддержки вооруженной оппозиции — и Церкви по крайней мере позволят жить своей жизнью. Затем, однако, оказалось, что требуется осудить оппозицию. Далее оказалось необходимым заявить, что “я — не враг Советской власти” и покаяться в прежнем “монархическом воспитании.” Дальнейшая эволюция также оказалась неизбежной: от признания Советской власти истинно соответствующей воле народа (народоизбранной) до признания ее Вождя — “богоданным.” При разговоре с палачом реверансов вежливости оказалось явно недостаточно.
В пост коммунистическом мире действует то же идеологическое и политическое давление на Церковь. Одной речью — даже самой веротерпимой, демократичной и покаянной — антицерковный запал критиков христианства и его “обновителей” не остановить. Ни языковая, ни литургическая, ни административная реформа — как бы они ни приветствовались и ни провоцировались поначалу внецерковными влиятельными кругами — не остановят следующей волны критики.
Чего же на самом деле ждет “новый мировой порядок” от христианства — рассказал российской общественности Сергей Лёзов. Чтобы Церковь окончательно сняла с себя подозрение в якобы культивируемых ею антисемитизме и нетерпимости, надо, оказывается, создать новую христологию. Антисемитизм христианства строится на том, что оно “узурпировало притязания Израиля” на исключительность его отношений с Богом.[277] Те права и обязанности избранного Богом народа, которые возвестил Израилю Ветхий Завет, христианство применило к себе — “некогда не народ, а ныне народ Божий” (1 Пет. 2:10). В этой перспективе на долю Израиля в новозаветную эпоху уже не остается созидательной религиозной роли. “Апостол Павел придал христианству универсализм и при этом, противопоставив спасительное Евангелие неспасительному Закону, истолковал иудаизм как “пройденный этап.” Тем самым он положил начало теологическому принижению иудаизма.”[278] Эту унизительную для евреев оценку христианами их нынешней исторической роли по мнению Лёзова и реферируемых им западных авторов можно устранить только через пересмотр центрального “мифа” христианства: мифа о спасительности страданий Христа. “Самый важный аспект христианского антисемитизма — это представление о распятом Боге, спасающем мир от последствий греха.”[279] “Истолковав смерть Иисуса как искупительную жертву в космической борьбе между силами добра и зла, авторы Евангелий отделили Иисуса от всякой политической реальности и от подлинных обстоятельств его смерти. Передвинутое на уровень мифологии, это повествование мифологизировало и евреев.”[280] Итак, если мы хотим преодолеть “юдофобский потенциал Нового Завета,” мы должны перейти к пересмотру “смыслового, догматического центра христианства.”[281] Надо отказаться от признания Иисуса Мессией и Богом, надо отринуть спасительность Его крестной жертвы, надо признать, что Иисус просто жил в мире ветхозаветных предписаний, отнюдь не оставив после себя ничего нового. Языческая Римская империя готова была терпеть христиан при условии, что они не будут настаивать на единственности и правоте своего Бога. Если признаешь плюрализм на небесах, если будешь чтить и языческих богов — можешь поклоняться и своему распятому Иисусу. Этого требует от христиан и нынешняя империя — “новый мировой порядок.” Новое общество готово признать христиан лишь в том случае, если “христианство ослабит свое притязание на причастность к абсолютной истине и изменит вытекающие отсюда миссионерские установки.”[282]
В итоге, как ни странно, Лёзов достигает обратного эффекта: если критерий антисемитизма — вера в Иисуса как в Христа, то антисемитизм становится и интеллектуально, и нравственно вполне респектабельным и извинительным убеждением. А если вдобавок вспомнить, по каким критериям еще один современный борец с антисемитским мифом занес в антисемиты Пушкина и Гоголя (“Досадно отсутствие положительного образа еврея в творчестве великих писателей”[283]) то невольно вспомнишь вопрос Высоцкого: “не лучше ль податься мне в антисемиты?” Помнится, крупным недостатком первого варианта фадеевской “Молодой гвардии” считалось отсутствие крупных положительных образов партработников.
И само разительное сходство этих двух идеологических упреков заставляет меня уже с вполне серьезной благодарностью принять одну лёзовскую мысль. Говоря о полемике ряда немецких протестантских теологов с нацистским манифестом А. Розенберга “Миф ХХ века,” Лёзов подметил, что “сегодняшний читатель этих критических по отношению к нацистской мифологии сочинений, написанных в середине 30-х годов, заметит прежде всего черты сходства в позициях евангелических теологов и критикуемого ими Розенберга… Немецкие теологи тогда еще не понимали, что национал-социализм — это тотальная идеология, и поэтому ее языком пользоваться нельзя: на нем можно выразить лишь смыслы, принадлежащие этой идеологии.”[284] Сегодняшний язык идеологии воинствующего “либерализма,” язык CNN или “Радио Свободы” — тоже язык тотальной идеологии. Попытка Церкви заговорить на этом языке неизбежно приводит к разрушению самой Церкви: на этом языке невозможно людям передать Весть. Христианин, заговоривший на языке нацизма или большевизма, не столько облегчает слушателям доступ к Евангелию, сколько затрудняет его и своим газетно-церковным волапюком, не столько укрепляет веру в прихожанах, сколько утверждает их в мировосприятии сквозь призму гос. идеологии. Так и попытки церковных проповедников, иерархов или публицистов заговорить на жаргоне сегодняшних газет не в состоянии побудить людей к вере, покаянию и молитве. И публицистика самого Лёзова — тому подтверждение.
Итак, сегодняшнее западное сознание не успокоится до тех пор, пока христианство официально не сведет себя к статусу одной из разновидностей психоаналитической терапии или ритуально-этнографического заповедника, перестав придавать какое бы то ни было значение не только “обрядам,” но и “догмам” своего вероучения. Должна ли Церковь с энтузиазмом встречать все новые и новые призывы к “обновлению,” идущие от духа века сего? Призыв ко всеобщему “ускорению,” может, и хорош в иных областях — но не тогда, когда он исходит от могильщиков.
Верность вечному.
Говоря об обновлении церковных преданий, вопрос надо ставить не — “можно ли понятнее,” а — “можно ли более глубоко, емко, верно?” Но как могут быть даны нам эти более верные формы? Есть замены, которые лишь усложнят путь к пониманию. Например, труднопостижимое слово Бог не может быть заменено никаким интеллектуальным синонимом.
Не только к богослужебному языку, но и вообще к языку церковного свидетельства и богословской мысли относятся слова архим. Софрония (Сахарова): “Неуместны доводы якобы непонятности для многих современных людей старого церковного языка; людей поголовно грамотных и даже образованных. Для таковых овладеть совсем небольшим количеством неупотребляемых в обыденной жизни слов — дело нескольких часов. Все без исключения затрачивают огромные усилия для усвоения сложных терминологий различных областей научного или технического знания; политических, юридических и социальных наук; языка философского или поэтического. Почему бы понуждать Церковь к утере языка, необходимого для выражения свойственных высших форм богословия или духовных опытов.”[285]
Может ли человек, не понявший Традицию через ее исторические формы, предложить ей свои? “Слова Традиции, слова Никеи и Халкидона стали странными для современного человека, который не ориентирован на темы Откровения. Но именно по этой причине современное человечество и не может создать новых, более адекватных выражений для тем Откровения” (прот. Думитру Станилое).[286]
Призывающие Церковь приспособиться к внецерковной структуре материалистических интересов и ценностей, “воплотиться в действии,” часто забывают, что “воплощение Церкви в современный мир” есть нечто в принципе противоположное “сближению Церкви с современным миром.” Последнее есть некий конкордат, есть поиск форм мирного существования. Первое означает скорее вызов и приглашение на казнь. Ведь воплощение Христа, на которое ссылаются в качестве примера, привело к Голгофе, а не к председательству Иисуса на экуменическом собрании.
