А перед этим все ели горькие травы, обмакивая в блюдо с харосетом (вид фруктового салата). Это было воспоминание о горечи египетского рабства. “И когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня. Они опечалились и стали говорить Ему один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо” (Мк. 14:18–20)… Горечь рабства стала образом горечи предательства…
Молитва “чужими” словами.
Что же касается обычной церковной молитвы, то именно “чужие слова” оставляют гораздо больше свободы для собственного построения своей молитвы, чем “импровизация.” Представьте, что было бы, если бы Шестопсалмие псаломщик начал читать “с выражением”! Остальные не смогли бы м молиться — настроения и предпочтения чтеца были бы навязаны всем богомольцам. Чтение пономаря, вошедшее в поговорку, защищает свободу молитвенного труда слушающих. Каждое богослужение несет в себе и радостные, и скорбные слова. Одновременно и равно глубоко прочувствовать все их практически невозможно. Поэтому человек, пришедший в храм с радостью — будет соразмерять движения своего молящегося сердца с радостными и благодарственными словами службы. Тот же, в чьем сердце в этот час слышнее звучит покаянный вздох — будет в сердце своем слагать те слова покаяния, которые также рассыпаны по всей службе. Так вот, если пономарь будет читать “с выражением” — он будет подчеркивать в молитвах именно те места, которые лучше соответствуют его сиюминутному состоянию, которое может отнюдь не совпадать с молитвенным настроем всех остальных прихожан. Вообще же цель православного богослужения — не в том, чтобы возбуждать какие-то чувства, а в том, чтобы преображать их.
Но так же и каноническая молитва священника в храме охраняет молитвенный труд остальных. Священник может быть бесталанен, неискренен, малодуховен. Но он говорит не свои слова! И потому все равно его речь и духовна, и талантлива! Он говорит слова, отфильтрованные за тысячелетия. Такими же малопривлекательными качествами может обладать и протестантский пастор. Его прихожане, однако, в этом случае обречены выслушивать его потуги “вдохновенной молитвы”…
Православный “чин” делает священника малозаметным. Одной и той же интонацией, те же слова и те же мелодии воспевают священники самых разных духовных достоинств. Не на себе центрирует внимание православный священнослужитель. Не столько он ведет службу, сколько служба ведет его. Напротив, протестантский проповедник вынужден ставить себя в центр внимания. Он понуждает себя говорить с аффектацией, чрезвычайно натянутым голосом, с сильными жестами, поворачиваясь из стороны в сторону, повторяя на разные лады общие, всеми употребляемые фразы.
“Все гонители традиционного обряда не замечают, что в действительности они вводят только… новый обряд. Так протестантизм, подняв дерзновенную руку на веками созданный католический обряд, только заменил его другим, бедным и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно быть старообрядцем нисколько не меньше, чем при самом пышном ритуале. Так наши сектанты божественную красоту православной литургики заменяют скучными и бездарными “псалмами,” сухим протестантским обрядом.”[294]
Если сердце холодно к молитве, то его можно согреть сосредоточенным чтением существующих молитв. Если молитва течет сама — значит, это дар благодати, в котором почти нет моего труда. А вот в бездождие и сумрак необходимо нудить свою душу…
“Даже против воли сердца надо принуждать себя к добру” — советовал преподобный Макарий Египетский.”[295] “Как оживляют онемелый член тела? — спрашивает свят. Феофан Затворник. — Трением. Начинайте же тереть душу. Чем? — Богомыслием, строгости к себе, молитвою.”[296]
Известно из опыта, что молитва — даже невнимательная — оставляет свой светлый отпечаток в душе. “Многословие в молитве хотя бы тем хорошо, что наше сознание дольше привязано в святым словам,” отметил в своем духовном дневнике о. Александр Ельчанинов.”[297] Один из древних подвижников учил о словах молитвы и проповеди: “Приучай сердце твое соблюдать то, чему учит твой язык.”[298]
Когда слова малопонятны, то можно догадаться о их смысле через действия. Тело ведь тоже нужно привлечь к соучастию в молитве.
Что долго говорить об этом! Приведу просто два свидетельства об “обрядности,” восходящих к двум очень разным людям. Сначала — хулителя русского православия Василия Розанова: “Повторяю, я не люблю монашества; но когда я увидел стройные ряды этих сотен “черных дев,” где не было ни одного лица грубого, жесткого, ни одного легкомысленного или пустого (а я очень в них вглядывался), но все светились приветом, уступчивостью, помощью — я удивился великому преобразованию, какое производит в человеке обстановка, дух, “устав.”[299]
А вот детские впечатления Всенощной Ивана Бунина: “Приидите поклонимся, приидите поклонимся… Благослови, душе моя, Господа, — слышу я, меж тем, как священник, тихо ходя по церкви, безмолвно наполняет ее клубами кадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами, ибо я уже твердо знаю теперь, что прекраснее и выше всего этого нет и не может быть ничего на земле, что если бы даже и правду говорил Глебочка, утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников старших классов, что Бога нет, все равно нет ничего в мире лучше того, что я чувствую сейчас, слушая эти возгласы и песнопения и глядя на красные огоньки перед тускло-золотой стеной иконостаса… ”
Храм — иной мир.
Если вера вырывает человека из мира обыденности, то религия не должна приноравливаться к обычному. Но если мы будем настаивать на трансцендентности религии по отношению к нашему жизненному потоку — мы начнем создавать некое развоплощенное христианство.
Как в капельке воды мы вдруг узнаем вкус безбрежного моря, как, вдохнув на чужбине запах луга, вдруг мы чувствуем запах Родины — так в “мелочи” и “условности” жизни Церкви мы открываем, о Чем она говорит. Вне храма, вне живого молитвенного наполнения веры “остается наука о христианстве, да пережитки старого, удержанные от Церкви реформацией. Христианство может существовать лишь как церковное или же вообще не может существовать.
“Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок — “не очень,” все с грешком, слабенькие. А тепло только тут,” — восклицает бытописатель Розанов.”[300]
Привычно в наше время слышать споры о минимуме священнодействий, который “обеспечивает” свершение таинств. Чем такие разговоры кончаются, уже известно — Вторым Ватиканским собором… Если уяснено “главное” — от второстепенного можно избавиться. А затем выяснится, что есть еще более важное и в главном есть второстепенное… А в итоге в храме остается получасовая месса, в которой само Таинство ощущается уже какой-то досадной интермедией в промежутке между проповедями… Вроде и в этой усеченной мессе есть “главное.” Но почему-то становится холодно… Православие ищет не сведения к минимуму, а раскрытия полноты смысла. Если для этого раскрытия важен даже цвет литургических одежд — надо сохранить и раскрыть их символику — хотя, несомненно, Литургия останется Литургией даже при отсутствии в ризнице фелони нужного цвета…
В. Лосский различал Предания от преданий. То единое и нерукотворное Предание, о котором у нас была речь выше, воплощается и осознается как целый ряд преданий с маленькой буквы и во множественном числе. Эти предания могут меняться и обогащаться — литургическое, проповедническое, агиографическое, иконографическое, архитектурное, гимнографическое… Все вместе они пытаются довести до нашего сознания глубину христианской веры.
Очевидна, при этом, известная “мозаичность” разных преданий. Пока на витраж смотрят со вне, с улицы — непонятен смысл этих темных церковных окон. Если смотрят даже изнутри, но ночью или в пасмурный день — тоже скорее берет досада на то, что витражи еще более ослабляют и без того малый свет. Но вот сквозь них бьет солнечный луч… Смысл мозаики, смысл преданий виден лишь на свету.
Символ — не описание предмета, а указание на него. Символом в Греции называлась разломанная дощечка, половинки которой друзья забирали при разлуке. Если посланник приносил другому весточку, он должен был предъявить половинку досочки: если она совпадет с хранящейся у адресата — значит, весть не поддельная. Символ есть воссоединение, встреча (это уже филологически: символ — от глагола simballo). Сама Традиция есть символ. В ней Бог посещает человека. В ней человек встречаются с Богом и с теми, кто раньше его встал на этот путь. Не случайно изложение веры называется словом “Символ.” То, что мы сегодня называем “Символ веры” — это половина крещального диалога. “Веруешь ли?” — спрашивал пресвитер желающего креститься. — “Верую… ” — отвечал тот.
