прямые дотации, а разрешением получать подобно языческим храмам имущество по завещаниям он создал для нее прочную финансовую базу. Доходы священников были настолько велики, что пришлось законодательным путем ограничить численность духовенства, а впоследствии понадобилось издать специальные законы, чтобы ограничить дальнейшее обогащение священников и епископов путем отдачи денег в рост.
Но власть духовенства простерлась еще дальше. Епископы, которые до сих пор выступали, как арбитры в христианских диспутах, могли теперь заставить признавать свои решения при поддержке закона; важная процедура отпуска на волю рабов была перенесена из храмов в церкви. Некоторые языческие храмы Константин временно закрыл, основываясь на требованиях общественной нравственности, некоторые он разрешил снести, как пустующие; но хотя он построил и богато одарил несколько больших христианских церквей и провел некоторые законы против языческих обычаев, но никогда не решился начать общее преследование язычества, чего так жаждали его христианские блюдолизы; утверждение Евсевия, будто Константин разграбил храмы и унизил язычество, принадлежит к числу многочисленных вымыслов, — а может быть позднейших подделок, — какие встречаются в сочинениях этого историка.
Как бы то ни было, число христиан достаточно умножилось. Самые суровые меры Константин принял против частных гадателей, которых сжигали живьем; но в данном случае он действовал на основании существовавшего языческого закона и, вероятно, под влиянием свойственного самодержцу страха перед предсказаниями, направленными против него. Эта мера, конечно, не оказала никакого действия на народную практику. Сами императоры обычно обращались к гадателям перед восшествием на престол, и их запрещение гадать другим не производило, поэтому, впечатления.
В своих отношениях к избранной им церкви, ее кодексу морали и исповеданию Константин проявил себя с самой худшей стороны. Через год после победы над Лицинием, когда он стал по видимости вдвойне убежденным христианином, он умертвил своего сына Криспа, племянника и свою жену Фаусту и удавил Лициния и его сына, которым дал обещание сохранить им жизнь; но ни одного слова упрека не раздалось со стороны христианского духовенства. Одним ударом была упразднена вся их показная высшая нравственность; церковь с тех пор была столь же ревностной наушницей у трона, какими всегда были прежние жрецы.
Константин вел обычный для императоров образ жизни, не навлекая на себя порицания, и даже панегирик епископа допускает, что он был окружен недостойными стяжателями, сплошь христианами. Церковь охотно приняла его таким, каким он был, как земного главу церкви.
Создание новой столицы, Константинополя, рассматривалось, как начало новой эры, эры христианства, так как в Риме высшие классы были наиболее ревностными приверженцами древних культов, и, говорят, Константина там при его последнем посещении приняли с явным неуважением. Оставаясь pontifex maximus, он председательствовал в Экономическом совете церкви, и одной из крайностей его церковной политики было предоставление в распоряжение путешествующих епископов всего имперского почтового аппарата с его сменами лошадей и повозок.
В награду за все свои усилия он видел, как христиане все более бешено спорили о центральных догматах и по вопросам дисциплины. На его глазах возник великий арианский раскол и раскол донатистов в Африке; обоим предстояло углубиться и ухудшиться в течение многих поколений. Несостоятельность церкви, как средства для нравственного единения, становится сразу очевидной, как только ее официальное утверждение устранило единственную прежнюю силу, сдерживавшую споры, именно — страх перед языческим врагом.
Так как духовенство жило большей частью на местные доходы, то экономически расколы не находились еще в худшем положении по сравнению с другими течениями, так как не нуждались в финансовой помощи сверху; а христианская вера так же мало была способна овладеть первобытными инстинктами борьбы, как и выдвинуть разумное обоснование для своих мнений и действий.
Казалось, что все оставшиеся еще у людей умственные интересы должны были устремиться в новые каналы, которые церковность и теология открыли для энергии невежественных людей в этот век все сгущающейся тьмы и убывающей цивилизации. Литература, как таковая, исчезла, искусство с каждым царствованием становилось все более бессильным, точные науки, одно время оживившиеся в своем убежище в Александрии при Антонинах и Флавиях, были утрачены новыми поколениями.
Приписывать всеобщий упадок христианству было бы такой же ошибкой, как и старое заблуждение, что оно было стимулом для нравственного и общественного возрождения; христианство было скорее результатом, чем причиной всеобщего упадка. Но, утвердившись, как часть государственного механизма, оно ускорило все процессы умственного вырождения, а при таких обстоятельствах нравственный подъем был невозможен. Слепая вера не могла спасти мира, гибнущего от явного недостатка света.
Для Константина бесконечные споры духовенства по вопросам догмы были столь же непонятны, как и неразрешимы. Подобно сотнику в евангельском рассказе, Константин, привыкший приказывать и повиноваться, пытался найти дисциплину в делах божественных, и когда область богословия все сильнее запутывалась, он от чувства неудовольствия перешел к состоянию, среднему между страхом и яростью. Divinitas (божественная сущность) — доказывал он, — обратится против всех, против духовенства, императора и мирян, если духовенство не будет жить в мире; и он по-хорошему просил их оставить все эти теоретические спорные пункты или же следовать примеру языческих философов, умевших спорить без ненависти.
Вечно раздираемая спорами, церковь стала посмешищем для язычников и ее даже осмеивали в театре; обращаться в христианство могли только такие люди, которые готовы были идти в любое место, где есть шансы на выгоду. И вот в одном из своих приступов ярости Константин установил смертную казнь для непримиримых раскольников, но оказалось, что эта угроза только увеличила число нарушений.
Однако, как бы там ни было, церковь была орудием самодержавного правительства, и с ней нельзя было не считаться, и вот при таком возбуждении неограниченных здоровым моральным чувством богословских импульсов, которое при отсутствии гонений со стороны государства могло бы привести к созданию взаимно уничтожающихся фракций, официальное покровительство христианству со стороны государства объединяло все враждующие группы, хотя и номинально, в одно целое. Вот, что поддержало организм церкви — что угодно, только не нравственная жизнеспособность или умственные силы.
Предоставив церковным соборам устанавливать или не устанавливать догму, император к великому удовлетворению духовенства взял на себя все внешнее администрирование, включив церковь в свою систему политики. Четыре главные епархии — Рим, Антиохия, Александрия и Константинополь — были приравнены к четырем префектурам претория; под их началом были церковные экзархи, соответствующие 13 гражданским экзархам данных территорий или диоцезов, затем шли митрополиты или архиепископы, заведующие отдельными провинциями, всего 116.
В следующем столетии епископ иерусалимский, ранее подчиненный антиохийскому, стал независимым; все эти 5 епархий стали известны, как пять патриарших престолов. Многие церкви по разным причинам оставались еще технически независимыми; но естественным результатом всей системы было
